Медея и её дети

				     Семейная хроника


ЧАСТЬ ВТОРАЯ (ПРОДОЛЖЕНИЕ)
Десятого  мая у Медеи произошла частичная пересменка: утром уехала Ника
с Катей и  Артемом, а  после  обеда приехали литовцы -- сын Медеиного  брата
Димитрия,  умершего три  года  тому назад от  запущенной сердечной  болезни,
Гвидас  с  женой  Алдоной  и  больным  мальчиком  Виталисом.  У  малыша  был
диэнцефальный  паралич,  он  был постоянно завязан  в мучительную  судорогу,
коряво двигался и еле говорил. Гвидас с Алдоной, придавленные болезнью сына,
навсегда застыли перед мазохистским и неразрешимым вопросом: за что?
     Они приезжали сюда каждый год ранней весной, жили у Медеи недели две до
начала купального сезона, потом Гвидас перевозил их в  Судак, снимал удобную
квартиру у  моря,  в бывшей немецкой  колонии, у Медеиной приятельницы  тети
Поли, и уезжал. Снова он появлялся в середине  июля, чтобы увезти их от жары
в  прохладную  Прибалтику. Виталис страстно  любил море  и  чувствовал  себя
счастливым  только  в  воде. И  еще  он  любил  Лизу  и  Алика  ,  они  были
единственными детьми, с которыми он общался. Трудно сказать, вспоминал ли он
о них в зимние месяцы, но первая встреча с ними после разлуки была для  него
праздником.
     Старшие готовили  своих детей  к приезду Виталиса, и дети были заряжены
добрыми намерениями.  Лиза  выделила  из  своего медвежье-заячьего  зоопарка
лучшее   животное   для   подарка,  Алик  построил   в  куче  песка  дворец,
предназначенный  Виталису  на  слом, -- это была  их постоянная  игра:  Алик
строил, Виталис ломал, и оба радовались.
     Маша  перебралась  в Самонину  комнату, освободила для  литовцев Синюю,
которая была побольше.
     Сама  Маша  находилась с  утра  в состоянии  хаотического  вдохновения:
слова,  строчки  одолевали  ее  и она едва успевала закрепить  их  в памяти.
Постепенно  образовалось: "Прими и  то,  что свыше  меры,  как  благодать на
благодать,  как снег, как дождь, как  тайну веры,  как  все,  с  чем  нам не
совладать..." На том дело и кончилось.
     Одновременно  и  совершенно  независимо Маша  утешала  Лизочку, которая
крепилась-крепилась, но все-таки  вскоре  после отъезда матери расплакалась,
потом  накормила детей,  уложила их спать и, бросив грязную посуду, легла  в
зашторенную Самонину комнату, собравшись в комочек и повторяя мысленно  весь
вчерашний  вечер:  и золотую кофту  барменши, и  движение,  которым  Бутонов
крутил телефонный диск. Вспоминала также, как отозвалось ее  тело на  первое
его случайное  прикосновение  еще  тогда, в походе,  когда прожгло ей руку и
залихорадило.
     "Вот  точка судьбы, опять точка судьбы, --  думала она,  --  первая  --
когда родители утром выехали на Можайское шоссе, в семь лет, вторая -- когда
Алик подошел на студии, в шестнадцать, и теперь -- в двадцать пять. Перемена
жизни.  Перелом  судьбы.  Давно  ждала  его,  предчувствовала.  Милый  Алик,
единственный из всех, кто мог бы  меня понять. Бедный Алик, у него, как ни у
кого, есть это понимание судьбы, чувство  судьбы... Ничего не могу поделать.
Неотменимо. Ничем не могу ему помочь..."
     Ей тоже  никто не мог  помочь: чувство судьбы-то у нее было, но не было
опыта адюльтера.
     "...Любовь то гостьей, то  хозяйкой, то конокрадом, то конем, то  в час
полуденный прохладой, то в час полуночный -- огнем..." И заснула.
     Вечером  состоялись  обычные посиделки.  На  месте  Ники  и  ее  гитары
восседал  Гвидас-громила  в рыжих усах и его жена Алдона с  мужским  лицом и
женственной,  в парикмахерских локонах, прической. Рядом с Георгием -- Нора.
Разговор тугой, в паузах. Не хватало Ники, одно присутствие  которой  делало
любое  общение  гладким и непринужденным. Медея была  довольна: Гвидас,  как
обычно,  привез большую  сумку  литовских гостинцев,  а кроме  того,  вручил
приличную сумму  денег  на ремонт дома. Теперь они с Георгием вяло обсуждали
подводку воды. В Нижнем поселке  водопровод был, а к  Верхнему его так  и не
подвели, хотя много лет обещали. Домов здесь было немного,  все пользовались
привозной  водой,  которую хранили либо  в старых наливных  колодцах, либо в
цистернах,  Георгий не был  уверен в насосной станции -- дойдет  ли  доверху
вода.
     Алдона  часто  выходила  из  кухни,  прислушивалась  под  дверью  Синей
комнаты,  спит  ли  Виталис.  Обычно  он  несколько  раз  за ночь  с  криком
просыпался, но теперь, после тяжелого пути, спал хорошо.
     Маша не принимала участия в разговоре. Шел одиннадцатый час, она еще не
потеряла   надежды,  что  зайдет  Бутонов.  Увидев,  что  Нора  встала,  она
обрадовалась:
     -- Я провожу тебя?
     Георгий замолк на полуслове, потом спохватился:
     -- Да я провожу, Маш.
     -- Я все равно хочу пройтись, -- совершенно не вникая в тонкую ситуацию
начинающегося романа, встала Маша.
     К дому Кравчуков шли молча, гуськом. У  задней  калитки остановились. В
Норином домике было темно и тихо, Таня  спала, и Нора пожалела, что так рано
ушла. Георгий собирался ей что-то сказать, но не знал, что именно, да и Маша
мешала.  Маша   разглядывала   кравчуковский   доходный   дом,  с   сараями,
пристройками и террасками, но свет различила только у хозяев.
     -- Я к тете Аде зайду...
     Маша  постучала в хозяйскую дверь, вошла. Ада в позе  мадам  Рекамье, с
вывалившимися розовыми грудями, полулежала у телевизора.
     -- Ой, Маш, ты, что ли? Заходи. Тебя что-то  и не видно. Ника заходила,
а ты гордая... Ой, а тощая какая, -- неодобрительно заметила Ада.
     -- Да я всегда такая, сорок восемь килограммов...
     -- ...костей, -- фыркнула Ада.
     Маша договорилась  насчет комнаты для  своей  московской  подруги --  с
первого июня,  и  спросила,  не сможет  ли Михаил Степанович встретить  ее в
Симферополе.
     -- Откуда  ж мне  знать,  у  него  график. Спроси  сама.  Он в  сарае с
постояльцем  что-то  разбирается...  уж спать пора, а они там...  -- Как все
местные, Ада ложилась спозаранку и была недовольна.
     Маша  подошла к сараю.  Дверь была приоткрыта, лампа  на длинном шнуре,
подвешенная к гвоздю на стене, описывала световой овал, в котором склонились
над верстаком две головы, Михаила Степановича и Бутонова.
     -- Ну, чего тебе? -- не оборачиваясь, спросил Михаил.
     -- Дядь Миш, я насчет машины спросить...
     -- А, ты... -- удивился он. -- Я думал, Ада...
     Бутонов  смотрел на нее из света в темноту, и Маша не  поняла, узнал ли
он ее. Она вышла на свет, улыбнулась. Рот его был плотно сжат, две пряди, не
защемленные  резинкой, висели,  и он отвел их  тыльной  стороной  лоснящейся
черным  маслом руки. Глаза его ничего не  говорили. Маша  испугалась:  он ли
это? Не  приснился ли ей  вчерашний лунный  ожог? Она  забыла, зачем пришла.
Впрочем,   знала,  за   чем   пришла:  увидеть  его,  коснуться  и  получить
доказательства того, что по  природе своей  не может иметь ни доказательств,
ни опровержений, -- свершившегося факта.
     -- Какая тебе машина? -- спросил Михаил Степанович, и Маша очухалась:
     -- Подругу встретить из Симферополя.
     -- Когда?
     -- Первого июня. Она у вас жить будет, в горнице.
     --  Ту-у!  -- прогудел Михаил  Степанович.  -- До первого  дожить надо.
Ближе к делу приходи.
     Маша  медлила,  все  ожидая, не  скажет  ли чего  Бутонов или  хоть  не
посмотрит  ли  в ее сторону.  Но он  щурился на  металл, поводил  обтянутыми
вчерашней  майкой плечами, головы  не  поднимал,  но  усмехнулся  про  себя:
загорелась кошкина задница!
     -- Ладно, -- шепнула Маша и, выйдя, прислонилась к стене сарая.
     -- Мотор-то в полном порядке, Степаныч, -- услышала она голос Бутонова.
     -- А я те  что говорю, -- отозвался  он.  --  Электрика барахлит, я так
думаю.
     "Он  меня  не  узнал? Или  не  захотел  узнать?"  -- мучилась  Маша, не
согласная ни  на то, ни на другое. Ничего  третьего в голову  не  приходило.
Была темнота, вчерашняя  шальная  луна  освещала  другие холмы  и  пригорки,
другие  любовники  резвились в ее театральном свете, в  застывшей  магниевой
вспышке.
     Еле  сдерживая слезы, она шла к  дому не  по  короткой  тропке, а через
Пупок,  чтобы убедиться хотя бы в  реальности самого этого места, где  вчера
все произошло...  И  что  это было?  И может ли так  быть, чтобы для  одного
человека это значило перемену судьбы,  пропасть, разъятие  небес,  а  другой
просто вообще не заметил происшедшего?
     На  самой середине Пупка она села, скрестив ноги по-турецки. Левая рука
ее уперлась в  землю, а правая -- в ее собственный клетчатый носовой платок,
пролежавший здесь сутки и своей крахмальной скрюченностью как раз и являющий
доказательство  того,  что  вчерашнее событие действительно имело место. Она
наконец заплакала, а  поплакав немного, по  многолетней  привычке переводить
все  свои мысли  и  чувства  в более или менее короткие рифмованные строчки,
забормотала: "Все отменю,  что  можно  отменить:  себя, тебя,  беспечность и
заботу... трудов любовных пьяную охоту и беспробудность трезвого житья..."
     Получалось  не совсем  про  то,  но каким-то боком...  "Все отменю, что
можно отменить: беспамятство, забывчивость и память..."
     Ничего не прояснилось, но  стало немного легче. Сунув платок  в карман,
пошла  в дом. Все давно спали. Она вошла в детскую, всю в слабых шевелящихся
потоках  света и  тени --  от полосатых занавесок. Дети спали.  Алик  сказал
раздельно, не просыпаясь:
     -- Маша? -- и забормотал что-то невнятное.
     Маша легла в Самониной, рядом, -- не вымыв ног, не зажигая света. Спать
не могла, строки не складывались. Пожалев, что Ника уже уехала и не с кем ей
разделить  свои  новые переживания, Маша зажгла лампу и взяла  из стопы книг
самую растрепанную -- это был утешительный Диккенс.
     Вскоре она услышала  легкий  стук в окно.  Отодвинула темную  штору  --
маленькое окно загораживал Бутонов.
     -- Дверь откроешь или окно?
     -- Ты в окно не пролезешь, -- ответила Маша, сбрасывая на пол Диккенса.
     -- Голова проходит, а все  остальное  уж как-нибудь, -- ответил Бутонов
вроде бы недовольным голосом.
     Маша щелкнула задвижкой:
     -- Погоди, я стол отодвину.
     Бутонов влез. Он был хмур, слов никаких не произнес, и она только слабо
ойкнула, когда он обеими руками прижал ее  к себе.  На  ощупь она была точно
как Розка. Машины небеса опять разъялись, и ворота в них оказались совсем не
в том месте, где она трудолюбиво и сознательно их искала, листая то Паскаля,
то Бердяева, то пропахшую корицей восточную мудрость. Теперь Маша легко, без
малейшего усилия попала  туда, где время отсутствовало, а было лишь неземное
пространство,   высокогорное,   сияющее    острым   светом,   с   движением,
освобожденным от  всякой  обязательности  физических законов,  с  полетом  и
плаваньем и полным забвением всего, что оставалось за  пределом единственной
реальности внешней и внутренней поверхности растворившегося от счастья тела.
     Она  еще  медленно  скользила  вниз  с  последнего горного  пика, когда
услышала простодушно-плебейский вопрос:
     -- А закурить у тебя не найдется?
     --  Найдется, -- ответила она,  приземляясь голой  хрупкой  ступней  на
дощатый  пол. Она пошарила  ногой -- пачка  сигарет лежала  где-то  на полу.
Нащупала ногой пачку, дотянулась рукой, раскурила и передала ему сигарету.
     -- Вообще-то я не курю, -- сообщил он как нечто о себе интимное.
     --  Я не  думала, что  ты придешь.  Ты  даже на меня  не посмотрел,  --
ответила она, раскуривая вторую.
     -- Я разозлился, зачем ты  туда притащилась, -- просто объяснил  он. --
Спать хочется. Я пойду.
     Он встал, натянул одежду, она отодвинула штору -- светало.
     -- В дверь выпустишь или в окно лезть? -- спросил он.
     -- В окно, -- засмеялась Маша, -- так будет ближе.
     ...Забавы  Виталиса  были самые младенческие: бросал наземь все, что ни
попадало  в  руки,  так  что  Алдона всегда  держала для него  эмалированную
посуду, не стеклянную, ломал с удовольствием игрушки, рвал книжки и тоненько
при  этом смеялся. Иногда на него нападали приступы  агрессивности, он махал
сведенным кулачками и зло кричал.
     Мальчик этот  внес своим рождением раздоры в  жизнь  окружающих. Гвидас
был  в  глубокой ссоре со своей  матерью Аушрой,  которая  и  вообще-то была
против его  ранней женитьбы на много старшей его Алдоне, еще и с ребенком от
первого брака.  И Гвидас, по настоянию матери,  долго медлил с женитьбой. Но
женился  он сразу  же,  как только Алдона с неизлечимо больным ребенком -- а
это было с первой минуты определено -- вышла из роддома. Аушра малыша даже и
не видела.
     Донатас,  старший сын Алдоны, два года терпел сомнительные преимущества
здорового ребенка  перед  больным,  от тайной ревности  перешел постепенно к
открытой неприязни к брату, которого иначе чем "краб проклятый"  не называл,
и перебрался сначала к  отцу, а через недолгое время,  не прижившись в новой
семье отца, к бабушке по отцовой линии, в Каунас.
     Бедная Алдона и  это должна была  вынести. В неделю раз, в воскресенье,
заранее  собрав сумки  с продуктами  и  игрушками, первым поездом уезжала  в
Каунас  и  последним  --  возвращалась.   Бывшая  свекровь,   имевшая  много
собственного  горя  --  литовско-хуторского,  ссыльного, вдовьего,  -- молча
принимала  продукты.   Пряча  радостный  или  жадный  блеск  глаз,  красивый
широкоплечий  Донатас  брал  из  ее  рук  дорогие  игрушки,  показывал  свои
аккуратные тетради,  полные  скучных четверок ровно пополам с тройками,  она
занималась с ним математикой и литовским, а потом он провожал ее до калитки.
Дальше бабушка не пускала.
     С тяжелым  чувством  Алдона  уезжала  из  Вильнюса,  оставив  малыша  с
Гвидасом, с тяжелым  сердцем уезжала из Каунаса: всем нужны были ее заботы и
труды,  ее  старание, никому  --  ее любовь  и она  сама.  Для  младшего она
продолжала оставаться питающей и согревающей утробой, старший, как казалось,
только  ради подарков ее  и терпел. Гвидас, женившийся на  ней после большой
любовной неудачи, здесь, на крымской земле, приключившейся, относился  к ней
ровно, гладко, без всякого внутреннего интереса.
     --  Слишком  уж  по-литовски,  --  сказала  она  ему  в  редкую  минуту
раздражения.
     -- А  как  иначе,  Алдона?  Иначе нам  не  выжить. Только по-литовски и
возможно, -- подтвердил  он, а  она, коренная литовка с прожилкой тевтонской
крови,  вдруг ожглась  необычайным  чувством:  быть  бы мне  грузинкой,  или
армянкой, или хоть еврейкой!
     Но   ей  не  было  даровано  ни  счастливое  облегчающее  рыдание,   ни
заламывание  рук,  ни  освобождающая молитва  --  только терпение,  каменное
крестьянское терпение. Она и была агрономом, до рождения Виталиса заведовала
тепличным  хозяйством.   Первый  год  жизни  Виталиса,  лишенная  привычного
зеленого утешения, она жестоко  маялась,  старательно училась  быть  матерью
безнадежного инвалида, не спускала с рук своего косенького крошку, издающего
слабый  скрежет, совершенно  нечеловеческий звук, когда она  опускала  его в
кроватку.
     На  следующий  год ранней  весной  она заполнила картонные  стаканчики,
развела  рассаду, разбила под окном огород. Она  опускала пальцы  в землю, и
все то злое электричество, которое вырабатывалось от  сверхсильного терпения
и напряжения, стекало в рыхлую буро-песчаную грядку, утыканную стрелами лука
и розеточной листвой редиса. Горькие овощи хорошо родились на ее грядках...
     Тогда Гвидас и начал строить дом в пригороде Вильнюса. Высокий забор он
поставил еще  до начала  стройки: соседские глаза, нацеленные на  маленького
калеку, были непереносимы.
     В строительство Гвидас вложил всю свою  страсть, дом удался красивым, и
жизнь  в  нем  стала  полегче  -- Виталис в этом  доме встал на ноги. Нельзя
сказать,  чтобы  он научился  ходить. Скорее,  он  научился  передвигаться и
вставать из сидячего положения. Изменения  к лучшему происходили также после
жизни  на  море,  и  Гвидас с  Алдоной  после  постройки  дома  не  отменили
ежегодного  паломничества в Крым,  хотя трудно было бросать дом ради глупого
дела -- отдыха...
     Десятки маленьких детей прошли  через руки  Медеи, включая и  Димитрия,
покойного деда маленького уродца Виталиса.  Ее рукам было знакомо изменчивое
ощущение веса детского тела, от  восьмифунтового новорожденного, когда ворох
конвертика,  одеяла  и  пеленок превышает  само  содержимое,  до  упитанного
годовичка, не  научившегося  еще  ходить и оттягивающего за  день руки,  как
многопудовый мешок. Потом маленький  толстяк подрастал,  обучался  ходить  и
бегать и через  три  года,  прибавив несколько  незначительных  килограммов,
бросался с бегу на  шею  и снова казался пух-пером.  А  лет  в десять, когда
ребенок тяжело заболевал  и лежал в жару, в пятнистом беспамятстве, он снова
оказывался неподъемно тяжелым, когда надо  было  переложить  его  на  другую
кровать...
     Еще одно  маленькое открытие сделала Медея, ухаживая за  чужими детьми:
до четырех лет все  они были занятными, смышлеными, остросообразительными, а
с  четырех до  семи  происходило  что-то  неуловимо-важное,  и  в  последнее
предшкольное лето, когда родители непременно привозили будущего  школьника в
Крым,  как  будто Медее  для отчета, одни оказывались несомненно  и навсегда
умницами, другие -- глуповатыми.
     Из  Сандрочкиных детей  в умники Медея определила  Сережу  и Нику, Маша
оставалась  у  нее  под вопросом,  а  из Леночкиных  умницей, к  тому  же  и
обаятельным, был  погибший на фронте  Александр. Ни  Георгий,  ни Наташа, по
мнению  Медеи,  этим  качеством  не  обладали. Впрочем,  доброту  и  хороший
характер Медея ценила  выше,  хотя  было  у  нее  высказывание, которое Ника
высоко оценила и постоянно цитировала: ум покрывает любой недостаток...
     В  этот сезон  сердце Медеи было особенно обращено  к Виталису.  Он был
самым младшим среди Синопли.  По  вечерам  Медея  часто держала  Виталиса на
руках,  прижимая спинкой к своей  груди  и поглаживая маленькую  головенку и
вялую  шейку. Он любил, когда его гладили: прикосновения,  вероятно, отчасти
заменяли ему словесное общение.
     "Отпущу их в Ялту на субботу и воскресенье", -- решила про себя Медея.
     ...Через несколько дней, после  дневного сна, разбивавшего детский день
на две неравные  половины, прогулочная бригада из трех матерей -- Маши, Норы
и  Алдоны  --  и  четырех  детей,  совершая  мелкие  колебательные  движения
относительно  курса,  добралась  до  больнички.  Виталиса  обычно  возили  в
прогулочной коляске, спиной к дороге и лицом к  матери. На этот  раз коляску
толкали Лиза с Аликом. Медея, увидев их из окошка, вышла на крыльцо.
     Лиза,  присев  на  корточки  перед  Виталисом, разжимала его  пальчики,
приговаривая: "Сорока-воровка кашу  варила, сорока-воровка деток  кормила...
-- и, слегка тряся его за мизинец, пищала: -- А этому не дала!"
     Он пронзительно кричал, и непонятно было, плачет он или смеется.
     -- Радуется, -- со всегдашней неловкой улыбкой объяснила Алдона.
     Медея  посмотрела в  сторону детей, поправила скрученную  вокруг головы
шаль, еще раз посмотрела на Лизочку и сказала Алдоне:
     -- Прекрасно, Алдона, что Виталиса привозите. Лизочка у  нас капризная,
избалованная, а как  хорошо она с  ним играет.  Пусть побольше с ним  будет,
всем полезно.
     Медея вздохнула и сказала не то со старой печалью, не то с усталостью:
     -- Вот ведь беда какая, все хотят любить красивых и сильных... Ступайте
домой, девочки, я скоро приду...
     Двинулись  в  сторону дома.  Маша вырвала  толстую зеленую травинку  со
сладким розовым стеблем, пожевала: что имела в виду Медея, говоря о красивых
и сильных? Не намек ли на ее ночного гостя? Нет, на Медею  не похоже, она не
намекает. Либо говорит, либо молчит...
     Бутонов  приходил к  Маше каждую ночь, стучал  в окно,  втискивал в его
узкий проем  поочередно  свои атлетические плечи,  заполнял собой весь объем
небольшой комнаты,  все Машино тело  вместе с душой и  уходил  на  рассвете,
оставляя ее каждый раз в остром ощущении новизны всего существа и обновления
жизни... Она засыпала сильным коротким сном, в котором все  продолжалось его
присутствие, просыпалась часа через  два и  вставала  в призрачном состоянии
безграничной силы и столь же безграничной слабости. Поднимала детей, варила,
гуляла, стирала, все делалось само собой и легко,  только стеклянные стаканы
бились чаще, чем обычно, да  фальшивые серебряные ложки  падали беззвучно на
земляной   пол  кухни.   Незаконченные  строчки   появлялись   в  пузыристом
пространстве, поворачивались боком и уплывали, мелькнув неровным хвостом...
     Бутонов же не говорил никаких слов, кроме  самых простых: "Поди сюда...
подвинься...  подожди... дай  закурить..." Он  даже ни  разу  не сказал, что
придет завтра.
     В один  из вечеров он  пришел к Медее на кухню. Пил чай, разговаривал с
Георгием, который со  дня  на день  откладывал отъезд, но наконец  собрался.
Маша искала бутоновского взгляда из тесного угла кухни, но воздух неподвижно
лежал вокруг его любимого лица, вокруг неподвижных плечей, и никаких  знаков
близости  от него  не исходило. Маша приходила в  отчаянье, он ли тот самый,
кто приходит к ней по ночам, всплывала мысль о ночном двойнике...
     Простившись с Георгием и не сказав ей даже самого незначащего слова, он
ушел, но опять пришел ночью, тайно, и  все было как прежде, только в минуту,
когда они отдыхали на берегу обмелевшей страсти, он сказал:
     -- Моя первая настоящая любовница была на  тебя похожа... Наездница она
была...
     Маша попросила рассказать про наездницу. Он улыбнулся:
     -- Да чего рассказывать. Хорошая  была наездница. Худая, кривоногая. До
нее я думал, до чего  же скучное занятие детишек делать. Она исчезла. Хотя я
думаю, что ее муж убил.
     -- Она была красивая? -- почти с благоговением спросила Маша.
     -- Конечно, красивая. -- Он положил ладонь на ее лицо, потрогал  скулы,
узкий книзу подбородок. -- У меня, Машка, все женщины красивые. Кроме жены.
     Когда он ушел,  она еще  долго представляла себе то наездницу, то жену,
то себя -- наездницей...
     Прошли еще три огромные, как три жизни, ночи и три призрачных дня, а на
четвертый  день Бутонов пришел в неурочное время, когда Алдона мыла на кухне
послеобеденную  посуду,  а Маша  развешивала  у  колодца  детское белье.  Он
спустился вниз, молча сел на плоский камень.
     -- Что? -- испугалась Маша и бросила обратно в таз отжатую пижаму.
     --  Я  уезжаю,  Маш. Пришел попрощаться, -- сказал он спокойно,  а  она
ужаснулась:
     -- Навсегда?
     Он засмеялся.
     -- Ты больше никогда ко мне не придешь?
     --  Ну,  может, ты ко мне как-нибудь заедешь? В Расторгуево, а?  --  Он
медленно поднялся,  отряхнул белые  штаны,  поцеловал ее в сжатый рот: -- Ты
что, расстроилась?
     Она молчала. Взглянув на часы, он сказал:
     -- Ладно, пошли. Пятнадцать минут у меня есть.
     Впервые при свете дня  вошли  они  в  Самонину  комнату, удачно миновав
Алдону,   пристально   теревшую   тарелки,  и  через  пятнадцать  минут   он
действительно ушел.
     "Как уходят боги...  Как будто его никогда и не бывало, -- думала Маша,
обнимая полосатый половик, проехавший  вместе с  ней  через всю  комнату. --
Хоть бы Алик скорее приехал..."
     Теперь, когда  все  кончилось  так же внезапно, как началось,  и  у нее
осталась только тонкая  пачечка грубых серых полулистов, исписанных марающей
шариковой ручкой,  ей  хотелось  скорее  прочесть  Алику свои новые  стихи и
именно ему рассказать обо всем, что на нее обрушилось.
     Алик в  это время уже подъезжал к Судаку, а  Бутонов, ему навстречу, на
старом  "Москвиче"  Михаила  Степановича,  ехал в Симферополь,  чтобы тем же
самолетом, которым прилетел Алик, лететь в Москву вечером.
     Медея возвращалась с работы и первой увидела идущего от Нижнего поселка
Алика --  в синем  солнцезащитном  козырьке  и  темных  очках  на  городском
незагорелом лице. Немного погодя  Алика увидела и Маша, гуляющая  с детьми в
травяных зарослях Пупка.
     С  криком "Алька!  Алька!  Папа!"  понеслись  они  вниз по  дороге.  Он
остановился,  сбросил с плеч  небольшой туго набитый рюкзак и  раскинул руки
для  общего  объятия.  Маша  подбежала  первой,  обхватила  за шею  с  самой
искренней радостью. Лиза с Аликом прыгали с восторженными воплями.
     К тому времени,  когда Медея поравнялась с ними,  рюкзак был наполовину
разворочен,  Маша  распечатала  одно  из привезенных  для  нее  писем,  Лиза
прижимала  к  себе  пакет  с  тянучками и  белесую  куколку размером с мышь,
подарок Ники, а  маленький Алик расковыривал коробку  с новой игрой. Старший
Алик пытался запихнуть в рюкзак все то, что из него было вытащено.
     Алик расцеловался с Медеей  и тут же сунул ей в руку картонную коробку,
его обычное профессиональное подношение:
     -- Примите от нашего Красного Креста вашему Красному Кресту...
     Там  были  кое-какие  дефицитные  лекарства,  пара колодок  пластыря  и
обычные резиновые перчатки, которых в прошлом году в Судаке было не достать.
     -- Спасибо, спасибо, Алик. Рада, что вы наконец приехали...
     --  Ох, Медея Георгиевна, я вам такую книжку  привез, -- перебил он ее,
-- сюрприз! Как вы отлично выглядите!
     Он положил руку на макушку сыну:
     -- Алька, а ты вырос на целую голову, -- он  сложил пальцы щепоткой, --
комариную...
     Маша от нетерпения переминалась с ноги на ногу, подскакивала:
     -- Ну пошли же скорее. Алик, наконец-то!
     Медея  прошла  вперед.  "Удивительное  дело,  Маша  действительно  рада
приезду мужа, не смущена, не выглядит виноватой. Неужели для них супружеская
верность ничего не значит?  Как будто не  приходит  к ней  каждую  ночь этот
рослый спортсмен... А я, старая кочерга, -- улыбнулась про себя Медея, -- ну
что  мне за дело? Нет, просто мне Алик очень нравится. Он на Самуила  похож,
не чертами лица,  а  живостью, быстротой  темных глаз, и такое же беззлобное
остроумие... У  меня, видимо, склонность к  евреям,  как бывает склонность к
простудам или запорам. Особенно к этому типу кузнечиков, худых, подвижных...
Но все-таки интересно, как Маша будет теперь выбираться из своего романа? --
Медея не знала, что Бутонов уже уехал, и с  огорчением думала,  что опять ей
придется видеть чужие ночные дела, свидания, обманы. -- Как хорошо, что сама
я была совершенно слепа  к  этой стихии, когда это касалось меня. И тридцать
лет прошло  уже, слава  Богу,  с  того лета...  Там, в заповедях  блаженств,
забыли все-таки сказать: блаженны идиоты..."
     Медея оглянулась: Алик тащил на спине Лизочку, в руке рюкзак и улыбался
белыми зубами. На идиота он похож не был.

     Алик-муж, в отличие от  Алика-сына, назывался  Алик Большой. Большим он
не был. Они были  одного роста, муж и жена, и, если принять во внимание, что
Маша в своей семье была самой мелкой, рост Алика  никак не относился к числу
его достоинств. Одежду  на себя он покупал в  "Детском мире", и  за тридцать
лет у него ни  разу  не было  приличной пары обуви, потому что  на его  ногу
продавали  только  топорно-тупорылые мальчиковые  ботиночки. Но при всей его
миниатюрности  он был  хорошо сложен и  красив лицом.  Принадлежал  он к той
породе еврейских мальчиков, которые усваивают грамоту  из воздуха и изумляют
своих родителей беглым чтением  как раз в то время, когда они подумывают, не
показать ли ребенку буквы.
     В семь лет он  читал  неотрывно тяжеленные тома "Всемирной  истории", в
десять увлекся астрономией, потом математикой. Он  уже  нацелился на высокую
науку,  ходил в  математический  кружок при мехмате, и мозги его крутились с
такими высокими оборотами, что руководитель кружка только кряхтел, предвидя,
как  трудно будет юному дарованию пробить  процентную норму государственного
университета.
     Неожиданная  смерть  любимого  отца,  последовавшая   от  нелепой  цепи
медицинских  случайностей,  в  течение  нескольких  дней  развернула Алика в
другую дорогу. Отец  его прошел  войну, был  трижды ранен и умер  от скверно
сделанной аппендэктомии.  Пока отец  умирал  от перитонита, Алик сидел возле
него  в общей  палате  на  двенадцать  человек и  попутно узнавал кое-что  о
страдании и сострадании -- вещах, не входивших в программу вундеркиндов.
     После смерти отца, быстрых  его похорон с  военным оркестром  и воплями
обезумевшей  матери  под гнилым  декабрьским дождиком  бывшие однополчане  и
теперешние   сослуживцы  по   болотистой   слякоти  Востряковского  кладбища
вернулись  в  их большую  комнату  на Мясницкой,  выпили  там  ящик  водки и
разошлись. В  тот же вечер впечатлительный Алик сменил  веру, отказавшись от
честолюбивых замыслов и  от  придуманной для  себя биографии -- гибрида двух
любимых его героев Эвариста Галуа и Рене Декарта -- в пользу медицины.
     Поскольку  медаль  он получил  не  золотую,  а  всего  лишь серебряную,
поступление  в институт представляло  собой сражение с  пятиглавым драконом.
Единственная  пятерка,  добытая  без  боя, была  за  сочинение  -- Александр
Сергеевич  протянул ему  дружественную руку. Тема  "Ранняя  лирика  Пушкина"
казалась Алику личным подарком небес. Остальные экзамены он сдавал комиссии,
по аппеляциям, поскольку точно знал, что меньше пятерки получать ему нельзя,
а преподаватели так же точно знали, кому их нельзя ставить.
     Первую же четверку, по математике,  он  опротестовал.  Членами комиссии
были   мехматовские  наемники,   поскольку   своей   кафедры  математики   в
мединституте не было. Неглупые аспиранты  быстро  поняли, что  мальчик очень
сильный. К тому  же он проявил необыкновенную выдержку, отвечал четыре часа,
и когда, наконец, ему был задан вопрос, на который он  не смог ответить,  он
засмеялся и сказал комиссии, состоящей из пяти человек:
     -- Вопрос поставлен  некорректно,  но все-таки я  прошу  обратить  ваше
внимание на то,  что ни один из заданных  мне вопросов не входит  в школьную
программу.  --  Он понимал,  что терять  ему  нечего, и пошел ва-банк: --  Я
чувствую, что следующим вопросом будет теорема Ферма.
     Экзаменаторы переглянулись, и один спросил:
     -- А вы можете ее сформулировать?
     Алик написал простое уравнение, вздохнул:
     --  При "n"  больше  двух не  имеет  целых  положительных  решений,  но
доказать это в общем виде я не берусь...
     Председатель предметной  комиссии  с  чувством  глубокого отвращения  к
мальчишке, к себе самому и ситуации, в  которую все они  попали, поставил  в
ведомость "отлично".
     Итоги химии и биологии были те же, но без такого убедительного эффекта.
За  английский  он  получил четверку,  но  это был последний экзамен, и было
ясно, что он набрал проходной балл, и на апелляцию он не подал. Устал.
     История его поступления  стала институтской  легендой, он был героем, и
все это напоминало историю Золушки. Его школьные годы были отравлены  полной
физической  несостоятельностью: он был самым маленьким в классе, кстати и по
возрасту тоже. Его интеллектуальные достоинства, если и замечались, никак не
избавляли его  от унижений  физкультуры.  Да  и  вообще  детство его  просто
ломилось от унижений: сопровождающая  его домработница, завязывающая ему под
подбородком цигейковые уши  девчачьей шапки, страх перед  обратной  дорогой,
когда сам же  настоял,  чтобы домработница  его больше не провожала, большая
перемена как большая  неприятность, невозможность зайти в школьную  уборную.
Когда его припекало, он  шел к врачу, жаловался  на головную боль и  получал
освобождение от занятий, чтобы скорее побежать домой помочиться...
     Он остро  переживал свое изгойство, смутно догадывался, что оно связано
скорее с его достоинствами, чем с недостатками. Отец, редакционный  работник
"Воениздата", всю жизнь стеснялся своей еврейской второсортности и ничем  не
мог помочь сыну, кроме прекрасного наставления в чтении. Исаак Аронович  был
хорошо образованным филологом, но жизнь затолкала его в такой угол, где он с
благодарностью  редактировал воспоминания  полуграмотных  маршалов  минувшей
кампании.
     Слияние  мужских  и  женских  школ, как  ни странно,  облегчило Аликову
школьную  участь. Первые  друзья  появились у  него  среди  девочек,  и  уже
взрослым  мужчиной   он  постоянно   декларировал,  что  женщины  несомненно
составляют лучшую часть человечества.
     В медицинском институте лучшая часть человечества была также и численно
преобладающей. С  первых  же месяцев учебы вокруг  Алика  возникла атмосфера
почтительного  восхищения.  Половина  однокурсниц   были   иногородними,   с
двухлетним медицинским стажем и богатым жизненным  опытом, -- они толклись в
большой комнате на Мясницкой. В конце года мать Алика получила двухкомнатную
квартиру  в  Новых Черемушках.  В  этой  новой  квартире,  не обжитой и  еще
заваленной связками нераспакованных  книг, две Аликовы однокурсницы, Верочка
Воронова  из  Сормова   и  Оля  Аникина   из  Крюкова,  ловкие,  симпатичные
фельдшерицы, лишили Алика романтических иллюзий и одновременно освободили от
обременительной девственности. Курса с третьего, когда  уже пошли практики и
дежурства, эти  быстрые и легкие соединения в бельевой,  в  ординаторской, в
смотровой  были  столь же  непринужденны, как и  ночные  чаепития,  и  имели
оттенок  медицинской простоты. Большого значения  происходящим  на  казенном
белье соитиям Алик не  придавал,  гораздо больше его интересовала в  те годы
наука -- естествознание и философия.
     Дорога  из  Новых  Черемушек  на  Пироговку стала  для  него  настоящим
ГЕттингеном. Отправной  точкой послужили труды товарища Ленина, предлагаемые
к обязательному чтению на первом же  курсе по истории КПСС. Затем он ткнулся
в  Маркса,  залез в Гегеля и  Канта  и обратным  ходом дошел  до  истоков --
полюбил  Платона.  Читал  он  быстро,  каким-то  особым образом, змейкой, --
одновременно несколько  строк составляли читаемую им  большую строку.  Много
лет  спустя  он объяснял Маше,  что все дело в быстродействии воспринимающих
структур, и даже рисовал какую-то схему.
     Дав   волю  своим  проворным   мозгам,   он   выстроил   некую  картину
человека-вселенной   и,   в   добавление  к  мединституту,  стал   ездить  в
университет, слушал там спецкурсы  по  биохимии на кафедре Белозерского и по
биофизике  у  Тарусова. Его занимала проблема биологического старения. Он не
был безумцем и  не гонялся  за бессмертием,  но  по  каким-то  биологическим
параметрам   высчитал,   что  сто   пятьдесят   лет  --  нормальный  возраст
человеческой жизни  .  Учась  на четвертом  курсе,  он выпустил  свою первую
научную статью в соавторстве с солидным ученым и еще одним вундеркиндом. Еще
через год он пришел  к  выводу, что клеточный уровень груб, а  для работы на
молекулярном уровне ему не хватает специальных знаний . В зарубежной научной
периодике он добирал недостающее.
     Многие  годы   спустя,  занимая   исключительно  высокое   положение  в
американской науке, Алик говорил, что наиболее интенсивным временем были как
раз годы студенчества  и что всю жизнь он питается идеями, которые пришли  к
нему в последний, выпускной, год обучения.
     В том же году  он познакомился с Машей. Его бывшая  одноклассница  Люда
Линдор,  любительница  неофициальной   поэзии,  изредка  затаскивала  его  в
квартиры  и литературные  клубы, где  процветал самиздат  и сам Бродский  не
брезговал иногда читать свои, ставшие со временем нобелевскими, стихи.
     В тот раз Люда притащила его  на вечер, где читали стихи несколько юных
авторов, один даже  многообещающий, прежде  других  севший  на иглу и вскоре
погибший.  Маша читала первая,  как юнейшая из юных.  Народу  было мало, как
говорится в таких случаях  --  "все свои", да еще дежурный стукач, завхоз по
совместительству. Время было самое  что  ни на  есть переходное,  шестьдесят
седьмой  год: хлеб не стоил ничего, зато  слово,  устное и печатное,  обрело
неслыханный  вес. Самиздат уже совершал тайное  бурение почвы,  Синявский  и
Даниэль  уже были осуждены, "физики" отделились  от "лириков",  а  запретная
зона не покрывала разве что зоопарки.
     Алик  в этот процесс вовлечен не  был: теоретические проблемы он всегда
предпочитал практическим, философию -- политике.
     Маша, синеглазая, с  тонкими руками,  которые жили в воздухе рядом с ее
темной стриженой  головой независимой и  несколько  нелепой  жизнью, с тихой
патетикой читала стихи. Алик все отведенные ей тридцать  минут не отрывал от
нее глаз,  а когда она  кончила чтение и  вышла  в коридор, он шепнул на ухо
Люде:
     -- Я сейчас вернусь...
     Но больше он не появился. Он остановил Машу на полпути к уборной:
     -- Вы меня не узнали?
     Маша посмотрела на него со вниманием, но не узнала.
     -- Это не  удивительно.  Мы  еще не знакомы. Я Алик  Шварц.  Я хочу вам
сделать предложение.
     Маша смотрела на него вопросительно.
     -- Руки и сердца, -- объяснил Алик.
     Маша счастливо рассмеялась -- начиналось то,  о чем она так много знала
от Ники. Начинался роман. И она была совершенно к этому готова.
     -- Мария Миллер-Шварц  звучит довольно  нелепо. Но рассмотрим, -- легко
ответила  она, страшно довольная именно легкостью этого разговора. Торжество
прямо-таки накатывало на нее -- наконец-то она станет  равноправна с Никой и
скажет  ей по  телефону  сегодня  же  вечером: Ничка, ко  мне сегодня  мужик
прикадрился, симпатичный,  морда такая  хорошая, с легкой  небритостью, и  с
первого взгляда видно -- умный...
     -- Только имейте в виду, -- предупредил  он, -- у меня  совершенно  нет
времени на ухаживание. Но сегодняшний вечер свободен. Пошли отсюда.
     Маша собиралась еще вернуться и послушать лысого очкарика, который  мял
листочки в ожидании своего череда, но тут же раздумала:
     --  Хорошо, подождите меня, --  и пошла в уборную,  а он  ждал ее возле
двери.
     Потом они спустились в раздевалку. Маша торопливо одевалась, у нее было
такое  чувство,  что  никак нельзя терять  времени. Алик, того  не зная, уже
заразил ее своей  внутренней  спешкой.  Он  подал ей тощее элегантное пальто
Сандрочкиной работы.
     На улице было пусто и темно,  зима была самого неприятного  свойства --
бесснежная и  лютая. Маша, по моде досапожных лет, была в легких  туфельках,
без шапки. Алик взял ее за холодные косточки пальцев:
     -- Времени у нас всегда будет  очень  мало, а сказать надо много. Чтобы
покончить  с  неинтересным:  в  такую  погоду  неплохо бы валенки и бабушкин
платок, это я как врач  заявляю. А что касается твоих  стихов, -- он перешел
незаметно на  "ты", -- частично их надо выбросить, но есть несколько  просто
прекрасных.
     -- А какие выбросить? -- встрепенулась Маша.
     --  Нет,  я  лучше  скажу,  какие  сохранить.  --  И   он  прочитал  ей
стихотворение,  только  что  им услышанное, которое  он со  слуху,  в полной
точности запомнил:

     Как в ссылке, мы в прекрасной преисподней
     бездомной и оставленной земли,
     а день осенний светом преисполнен
     и холодом пронзительным залит.
     Над кладбищем, как облако, висит
     обломок тишины, предвестницы мелодий,
     витающих в обманчивой близи,
     где завтрашнее зреет половодье.
     И острые кленовые листы,
     шурша, в безвидном пламени сгорают.
     Могилы полыхают, как костры,
     но календарь пока не отменяют...

     Я думаю, это очень хорошее стихотворение.
     -- Памяти моих  родителей. Они  разбились  десять лет  тому  назад,  --
сказала Маша, удивляясь, как легко ей говорить ему то, о чем она вообще ни с
кем не говорила.
     --  Жили счастливо и умерли в  один день? -- серьезно посмотрел на  нее
Алик.
     -- Теперь уже ничего другого не остается -- только так думать...
     Есть браки, скрепляющиеся в  постели, есть -- распускающиеся  на кухне,
под мелкую музыку столового ножа и венчика для взбивания белков, встречаются
супруги-строители,  производящие   ремонты,  закупающие  по  случаю  дешевые
пиломатериалы для дачного участка, гвозди, олифу и стекловату, иные держатся
на вдохновенных скандалах.
     Брак  Маши  и Алика совершался в беседах. Девятый год они были  вместе,
но, встречаясь каждый  день по вечерам, после его возвращения с  работы, они
давали  супу  простыть,  а котлетам сгореть, рассказывая о всем важном,  что
произошло в течение дня. Жизнь каждым из них проживалась дважды: первый  раз
непосредственно,  второй  --  в избранном пересказе. Пересказ немного смещал
события, выделяя  незначительное и внося  в происшедшее личную окраску, но и
это оба они знали и даже, двигаясь навстречу  друг  другу, то  и предлагали,
что должно быть особенно интересно другому.
     -- А вот для тебя, -- помешивая в тарелке горячий суп, говорил Алик, --
весь день держал, чтоб не забыть...
     Дальше  шло  описание  нелепой утренней  ссоры в метро,  или дерева  во
дворе,  или разговора с сослуживцем.  А  Маша  тащила на кухню старый том  с
лапшой закладок или самиздатскую брошюру, разворачивала на нужном месте:
     -- Я вот тут отметила, ну просто специально для тебя...
     В последние годы они отчасти поменялись ролями: раньше он больше читал,
глубже зарывался в культурные проблемы, теперь  научные занятия не оставляли
времени  для интеллектуальных  развлечений,  тем  более что  он  все  не мог
расстаться со своей прежней работой на "Скорой помощи", которая, кроме того,
что была профессионально интересна, оставляла  достаточно времени для работы
в лаборатории.  Маша,  сидя дома  с сыном,  редкостным  ребенком,  способным
занимать  себя  с  утра  до  вечера  содержательной   деятельностью,  делала
статеечки  для  реферативного журнала,  читала  множество книг с вниманием и
жадностью и писала  то стихи, то  неопределенные тексты, как будто вырванные
из разных авторов. Своего голоса у нее  не прорезалось, и влекло ее в разные
стороны: то к Розанову, то к Хармсу.
     Стихи  ее,  тоже  написанные разными  голосами,  два раза  напечатали в
журнальных подборках,  но получилось как-то периферийно и  незначительно. На
странице они  выглядели чужими, показались неудачно составленными, да к тому
же  с  двумя  опечатками.  Но  Алик  был  страшно  горд,  купил  целую  кучу
экземпляров и всем  дарил, а  Маша решила про себя, что пустячных публикаций
больше давать не будет, а издаст сразу книгу.
     Близость их была столь редкой и полной, выявлялась и в общности вкусов,
и в строе речи, и в тональности юмора. С годами у них даже мимика  сделалась
похожей, и они обещали к старости стать супругами-попугайчиками. Иногда,  по
глазам угадав не  высказанную еще мысль, они цитировали  любимого Бродского:
"Так долго вместе прожили, что вновь второе января пришлось на вторник..."
     Для их  особого родства  Маша нашла и особое  немецкое слово, разыскала
его  в  каком-то  учебнике языкознания,  --  Geschwistern.  Ни  в  одном  из
известных языков  такого слова не было, оно обозначало "брат и сестра", но в
немецкой соединенности таился какой-то дополнительный смысл.
     Они не  давали  друг другу обетов верности.  Напротив, накануне свадьбы
они договорились,  что  союз их --  союз свободных людей, что они никогда не
унизятся   до  ревности,  потому  что  за  каждым   сохраняется   право   на
независимость.  В  первый же год брака,  испытывая легкое беспокойство из-за
того, что Алик был единственным мужчиной в ее жизни,  Маша провела несколько
сексуальных экспериментов  -- со своим  бывшим однокурсником, с литературным
чиновником  молодежного журнала, где  ее  однажды  напечатали,  и с каким-то
совсем уж случайным  человеком,  --  чтобы  убедиться,  что  она  ничего  не
упустила.
     Они  не   обсуждали  этого,  Маша  прочла  ему  написанное  в  тот  год
стихотворение:

     Презренна верность:
     в ней дыханье долга,
     возможность привлекательных измен.
     Одна любовь не терпит перемен,
     себя не вяжет клятвой, кривотолком
     и ничего не требует взамен.

     Алик догадался о ее опытах,  воспринял их как необходимость  для Маши и
скорее даже от  этого выиграл: Маша совершенно успокоилась. Ему тоже за годы
их  брака  подворачивались  кое-какие  случаи.  Он  не искал  их,  но  и  не
отказывался. Но с годами  они все  сильнее прилеплялись  друг к  другу  и  в
семейной жизни открывали все больше достоинств.  Наблюдая своих однокашников
и друзей, женившихся, разведшихся, пустившихся резво в холостяцкий блуд, он,
как неведомый  ему фарисей, говорил в душе: у нас  -- не так, у  нас  -- все
правильно и достойно и оттого -- счастливо...
     Научные дела его шли великолепно. Настолько, что мало кто из его коллег
мог оценить  получаемые  им  результаты.  Избранничество,  в  детстве  такое
обременительное и тяжелое, усугубленное стыдом свалившегося  на него  с неба
столь неудобного еврейства, с годами меняло окраску, но хорошее воспитание и
природная  доброжелательность прикрывали все крепнущее чувство превосходства
над  неуклюжими  мозгами большинства коллег. Когда в американском престижном
научном  журнале  появилась  его   первая  статья,  он   просмотрел   состав
редколлегии на обложке и сказал Маше:
     -- Здесь четыре нобелевских лауреата...
     Маша,  глядя  в  его  смуглое,  скорее индийское,  чем иудейское  лицо,
поняла, что он примеривает себе эти высокие научные почести. Она, читая  его
мысли, попросила  Нику,  которая  когда-то занималась керамикой, написать на
фарфоровой чашке стихотворение, и Алик в тот год  получил в подарок от  жены
ко дню рождения большую белую чашку, на которой толстыми синими буквами было
написано:  "И  будет так: ты  купишь  фрак,  а я  -- вечерний туалет, король
прослушает доклад, а после даст банкет". Гости восхищались чашкой, но, кроме
Алика, намека никто не понял.
     Оба они  находили большое  удовольствие в том, что никакое многолюдство
не  мешало  их бессловесному  общению: переглянулись  --  вот  и  обменялись
мыслями.
     Они  не  виделись  около  двух  недель,  и Алик ехал  теперь  к жене  с
ошеломляющей  новостью.  Дело  было  в  том,  что  в Академию  наук  приехал
знаменитый  американский  ученый, специалист  в  молекулярной  биологии,  --
выступить с докладом на конференции и  прочитать лекцию. Он сходил в Большой
театр  ,  в  Третьяковскую,  по  программе  положенную,  галерею  и попросил
переводчицу устроить ему встречу с мистером Шварцем, имя которого он отметил
для  себя по трем небольшим  публикациям  все в том  же знаменитом  журнале.
Переводчица  снеслась,  проинформировала  и  получила  инструкцию:  сообщить
приезжему, что мистер Шварц как раз находится в отпуске. Однако мистер Шварц
ни  в каком отпуске  не находился,  напротив,  пришел  на конференцию, чтобы
задать  американцу некий  научный вопрос.  Состоялся пятиминутный  разговор.
Сметливый американец -- недаром  дедушка  его был родом из Одессы  -- быстро
сориентировался,  взял  у  Алика телефон и  поздним  вечером  приехал к нему
домой, заплатив  таксисту Аликову месячную зарплату... Все это происходило в
Машино отсутствие, Дебора Львовна, свекровь Маши, отдыхала в санатории. Горы
немытой посуды и кучи раскрытых книг окончательно убедили американца, что он
имеет  дело с гением, и он незамедлительно сделал ему предложение -- перейти
к нему  на работу. Бостон,  MIT (Массачусетский  технологический  институт).
Оставался  один  технический, но  немаловажный вопрос  -- эмиграция. С  этой
ошеломляющей новостью и ехал Алик к жене.  Оба  они были полны нетерпения --
рассказать...
     Тема  эмиграции в интеллигентской  среде  тех  лет  была одной из самых
острых: быть или не быть, ехать или не ехать, да, но если... нет, а вдруг...
Рушились семьи, рвались дружеские связи. Мотивы политические, экономические,
идеологические,  нравственные...  А сам процесс отъезда был таким сложным  и
мучительным, занимал  иногда долгие годы,  требовал  решимости, мужества или
отчаянья.  Официально  дыра  в железном  занавесе  была  открыта  только для
евреев, хотя неевреи тоже  ею пользовались. Чермное море опять  разъяло свои
воды, чтобы открыть избранному народу дорожку если не в Землю обетования, то
по крайней мере прочь из очередного Египта.
     --  В  Исходе  сказано, -- восклицал  Лева Готлиб,  близкий друг Алика,
"главный еврей Советского Союза",  как Алик его называл, -- что Моисей вывел
из  Египта шестьсот тысяч пеших мужчин.  Но  нигде не  сказано,  сколько  их
осталось  в Египте. Оставшиеся просто перестали существовать. А  те, которые
не уехали из Германии в тридцать третьем, где они?
     Но Алика  совершенно  не  интересовала его  собственная  жизнь с  точки
зрения  национальной,  главная  ценность  заключалась  для  него  в  научном
творчестве.  Разумеется, он  слышал  все эти разговоры, даже принимал  в них
участие, внося теоретическую и охлажденную ноту, но занимало-то его на самом
деле  только клеточное старение. Американское  предложение значило для него,
что эффективность его работы возрастет.
     --  ...процентов на триста, я думаю, -- прикидывал он, рассказывая  обо
всем  Маше. -- Лучшее в  мире оборудование, никаких  проблем  с  реактивами,
лаборанты,  ну и вообще никаких материальных проблем для нас  с тобой. Алька
будет учиться в Гарварде, а? Я вполне  к  этому готов. Слово за тобой, Маша.
Ну и мама, конечно, но ее я уговорю...
     --  А когда? -- только и спросила Маша, совершенно не  готовая к такому
повороту событий.
     -- В  идеальном варианте  через  полгода.  Если  мы  сразу  же  подадим
документы.  Но может  растянуться и надолго. Этого я  больше всего  и боюсь,
потому что с работы мне придется уйти сразу же. Чтоб шефа не подставлять. --
Он все уже рассчитал.
     "Две недели тому  назад такое предложение привело бы меня в восторг, --
подумала Маша, -- а сегодня я даже думать об этом не могу".
     Алик  в  глубине  души  надеялся,   что  Маша  обрадуется   открывшейся
перспективе, и теперешняя ее  заминка его озадачила. Он  не знал еще, что их
домашний мир, разумный и осмысленный, дал трещину от самого презренного низа
до самого хрустального верха. И сама Маша не осознала этого в полной мере.
     Потом Маша  прочитала  Алику новые стихи.  Он похвалил  ее, отметил  их
новое качество. Принял горячую Машину исповедь об  откровении, полученном ею
в новых и острых отношениях, об особом виде совершенства, которое она  нашла
в чуждом  человеке, о новом жизненном  опыте:  как будто со всего мира сняли
пленку -- с пейзажей, с лиц, с привычных чувств...
     -- Я не знаю,  что мне делать со всем этим, -- жаловалась Маша мужу. --
Может быть, с точки  зрения общепринятой,  -- (слово "мещанский" совестилась
произнести, оно было из чужого словаря), -- с этой точки зрения  ужасно, что
именно  тебе я это говорю. Но я так тебе доверяю, ты самый близкий, и только
с тобой вообще имеет смысл об этом говорить. Мы с тобой едины, насколько это
возможно. Но  все же, как жить дальше, я  не  знаю. Ты  говоришь --  уехать.
Может быть.
     Ее немного знобило, лицо горело и зрачки были расширены.
     "Как это некстати", -- решил Алик и принес из кухни полбутылки коньяку.
Разлил по рюмкам и заключил великодушно:
     -- Ну что  ж,  этот опыт был  для тебя необходим.  Ты поэт, и, в  конце
концов, не из этого ли материала строится поэзия? Теперь ты знаешь, что есть
и  более  высокие   формы   верности,  чем  сексуальная.  Мы  оба   с  тобой
исследователи, Машенька. У нас  только  разные области. Сейчас ты совершаешь
какое-то  свое  открытие,  и я могу  этого не понимать. Но мешать  тебе я не
буду.  -- И  он  налил еще  по рюмочке.  Коньяк  был  правильно  назначенным
медикаментом. Скоро Маша уткнулась ему в плечо и забормотала:
     -- Алька, ты лучший на земле... лучший из  лучших... ты моя крепость...
если хочешь, поедем куда хочешь...
     И,  обнявшись,  они  утешились.  И  уверились  в  своей  избранности  и
утвердились в  превосходстве перед  другими их знакомыми семейными парами, у
которых возможны всякие мелочные безобразия, беглые случки в запертой ванной
комнате, ничтожная бытовая низость и ложь, а у них, Маши и  Алика, -- полная
откровенность и чистая правда.
     Через  три дня Алик уехал,  оставив Машу при детях, стирке и стихах. Ей
предстояло провести  в Крыму еще  полтора месяца, поскольку  необходимые для
этого деньги Алик у кого-то одолжил и ей привез.
     Через два дня  после его отъезда Маша написала первое  письмо Бутонову.
За ним второе и третье. В перерывах между письмами она писала еще и короткие
отчаянные стихи, которые самой ей очень нравились.
     Бутонов тем временем исправно доставал ее письма из почтового ящика, --
он оставил Маше расторгуевский адрес, потому что летнее время,  когда жена с
дочкой  уезжали в  Мозжинку на академическую  дачу Олиной подруги, он обычно
проводил  в  Расторгуеве, а  не в  хамовнической квартире  жены. Соображения
семейной конспирации  никогда Бутонова не тревожили,  Оля была нелюбопытна и
не стала бы вскрывать бутоновских писем.
     Машины письма  вызвали у Бутонова большое удивление.  Они были написаны
мелким почерком с обратным наклоном, с рисунками на полях, с историями из ее
детства,  не  имеющими   ни  к  чему  никакого  отношения,  со  ссылками  на
неизвестные имена каких-то писателей  и содержали множество неясных намеков.
К  тому же в  конвертах лежали отдельные листочки неровной  серой  бумаги со
стихами.  Как догадался Бутонов,  это были стихи ее  собственного сочинения.
Одно  из стихотворений  он показал  Иванову, который понимал  во  всем.  Тот
прочитал вслух, со странным выражением:

     Любовь -- работа духа.
     Все ж тела
     в работе этой
     не без соучастья.
     Влагаешь руку в руку, --
     что за счастье!
     Для градусов духовного тепла
     и жара белого телесной страсти --
     одна шкала.

     -- Откуда, Валерий?
     -- Девушка мне написала, -- пожал плечами Бутонов. -- Хорошие?
     -- Хорошие. Наверное, дернула откуда-нибудь. Не пойму, откуда, -- вынес
квалифицированное суждение Иванов.
     -- Исключено,  --  уверенно  возразил Бутонов. --  Не  станет она чужие
переписывать. Точно, сама написала.
     Он  уже  забыл  об этом  заурядном  южном романе, а  эта  милая девочка
придавала ему какое-то слишком уж большое значение. Писем Бутонов ни от кого
не получал, сам не писал, да и на этот раз  отвечать не собирался, а они всЕ
шли. Маша ходила в Судак на почту и страшно огорчалась, что  ответа все нет.
Наконец,  не выдержав, она позвонила Нике в Москву,  попросила ее съездить в
Расторгуево  и узнать,  не  случилось  ли чего  с  Бутоновым,  почему  он не
отвечает.  Ника  раздраженно  отказалась: занята  по  горло,  некогда.  Маша
обиделась:
     --  Ника, ты что, с ума сошла? Я тебя первый раз в жизни прошу! У  тебя
романы раз в квартал, а у меня такого никогда не было!
     -- Черт с тобой! Завтра поеду, -- согласилась Ника.
     -- Ника! Умоляю! Сегодня! Сегодня вечером! -- взмолилась Маша.
     На  следующее  утро  Маша  опять  притащилась в Судак с детьми. Гуляли,
ходили  в  кафе, ели мороженое. Дозвониться  до Ники не удалось: ее не  было
дома. Вечером  того же  дня  заболел  Алик,  поднялась  температура, начался
кашель  --  его  обычный  астматический  бронхит,  из-за  которого  Маша   и
высиживала по два  месяца в Крыму.  Целую неделю  Маша крутилась при  нем  и
только на восьмой день добралась до города. Письма все не было. То есть было
-- от Алика. До  Ники сразу же дозвонилась. Ника отчиталась довольно сухо: в
Расторгуево ездила, Бутонова застала, письма он получил, но не ответил.
     -- А ответит? -- глупо спросила Маша.
     -- Ну откуда я знаю? -- обозлилась Ника.
     К этому времени она съездила в Расторгуево  несколько раз. В первый раз
Бутонов  удивился.  Встреча  их  была  легкой  и  веселой.  Ника  и  вправду
собиралась только выполнить Машино поручение, но  так уж получилось, что она
осталась ночевать в его большом, наполовину отремонтированном доме. Он начал
ремонт  два  года   тому  назад,   после  смерти  матери,  но   как-то  дело
застопорилось, и отремонтированная половина составляла удивительный контраст
с   полуразрушенной,  куда   были  сложены   деревянные  сундуки,   топорная
крестьянская мебель, оставшаяся еще от бабушки, валялись какие-то домотканые
тряпки. Там, в разрушенной  половине,  Ника и устроила  их скорое гнездышко.
Уже утром, уходя, она действительно спросила у него:
     -- Чего ты на письма-то не отвечаешь? Девушка огорчается.
     Бутонов  разоблачений  не  боялся,   но  не  любил,  когда  ему  делали
замечаний:
     -- Я врач, а не писатель.
     -- А ты уж напрягись, -- посоветовала Ника.
     Ситуация показалась Нике забавной: Машка, умница-переумница,  влюбилась
в такого элементарного  пильщика. Самой Нике он пришелся очень кстати: у нее
шел развод, муж  ужасно себя вел, чего-то от нее требовал, вплоть до раздела
квартиры, ее транзитный любовник закончил в Москве высшие режиссерские курсы
и уехал.
     -- Тебе надо, ты и пиши, -- фыркнул Бутонов.
     Ника захохотала -- предложение  показалось ей забавным. А уж  как они с
Машкой посмеются над всей этой историей, когда у нее схлынет пыл!
 Осенью, к ноябрьским праздникам, Медея вышла на пенсию. На первых порах
освободившееся от работы  время она предполагала  заполнить  починкой ватных
одеял, с невероятной  скоростью ветшающих за летние сезоны.  Она  заготовила
заранее и новый сатин, и целую коробку хороших катушечных ниток, но в первый
же вечер, разложивши на столе истрепанное синее в  розах одеяло, обнаружила,
что цветы уплывают прочь с линялого  фона, а им на смену приплывают  другие,
выпуклые, шевелящиеся.
     "Высокая  температура",  -- догадалась  Медея  и  закрыла  глаза, чтобы
остановить цветочный поток.
     К счастью,  как раз накануне приехала Ниночка  из Тбилиси. Болезнь была
как  будто та же  самая,  какую перенесла Медея  накануне замужества,  когда
Самуил  ухаживал  за  ней с  таким  замиранием в  душе, с  такой нежностью и
любовным трепетом, что впоследствии имел  основание говорить: у других людей
бывает медовый месяц, а у нас с Медеей была медовая болезнь.
     В перерывах  между приступами свирепого озноба и глухого полузабытья на
Медею опускалось  блаженное успокоение: ей казалось, что  Самуил  в соседней
комнате  и  он  сейчас  войдет к  ней, неловко  держа обеими руками стакан и
слегка выпучив  глаза  от боли, потому  что  стакан оказался горячее, чем он
рассчитывал.
     Но вместо Самуила появлялась из полутьмы Ниночка, в аромате  зверобоя и
тающего  меда,  с  граненым  стаканом  в  худых  плоских  руках,  с  глазами
матово-черными,  глубокими,  как  у  Самуила,  и  в голову  Медее  приходила
догадка, которой она как  будто  очень  долго  ждала и  теперь  она  наконец
снизошла на  нее как откровение: Ниночка-то их дочь, Самуила и ее, Медеи, их
девочка, про которую она всегда знала, но почему-то надолго забыла, а теперь
вот  вспомнила, какое счастье... Ниночка приподнимала ее  от подушки,  поила
душистым питьем, говорила что-то,  но смысл сказанного  не совсем доходил до
Медеи, словно язык был иностранным.
     "Да-да,  грузинский, конечно,  грузинский",  --  вспоминала  Медея.  Но
интонация языка была такая богатая, такая ясная, что все понималось из одних
движений лица, руки и из вкуса питья тоже. Еще было удивительно, что Ниночка
угадывала ее желания и даже занавески раздвигала и задвигала за мгновение до
того, как Медея хотела ее об этом попросить...
     Тбилисская Медеина  родня  пошла  от двух ее  сестер,  старшей Анели  и
младшей  Анастасии,  которую  Анеля  вырастила  после  смерти  родителей. От
Анастасии  остался сын  Роберт, неженатый, кажется, слегка тронутый, Медея с
ним  никогда  не общалась. Анеля  своих детей  не родила, Нина  и Тимур были
приемными, так что вся  тбилисская  молодежь была привитой веточкой. Родными
племянниками приходились эти  дети Анелиному  мужу Ладо. Брат Ладо Григол  и
его жена Сюзанна были нелепой  и несчастной парочкой,  он -- пламенный борец
за кустарную  справедливость,  она  --  городская  сумасшедшая  с  партийным
уклоном. Ладо Александрович,  музыкант, профессор  Тбилисской консерватории,
преподаватель  по  классу виолончели,  не имел с  братом  ничего общего и не
общался с ним с  середины двадцатых годов. В первый раз Ладо и Анеля увидели
племянников ранним  утром  в мае тридцать седьмого года -- их привезла в дом
дальняя родственница после ночного ареста родителей.
     Знаменитый  закон парности --  всего лишь частный случай  общего закона
повторяемости  одного и  того же события не то для чеканки характера, не  то
для  свершения  судьбы  --  в Анелиной жизни сработал в  идеальной точности.
Прошло десять лет с тех пор, как Анастасия вышла замуж и ушла из дому, и вот
судьба привела в их дом сирот, на этот раз двоих.
     Анеле было уже за сорок, Ладо  был старше на десять лет. Они успели уже
подвянуть и подсохнуть и готовились к мирной старости, а не к участи молодых
родителей. Задуманная старость  не  удалась:  только  понемногу  выправились
запущенные дети,  началась  война.  Ладо не пережил тяжелых  времен, умер от
воспаления  легких  в  сорок четвертом году. Анеля, проедая остатки когда-то
богатого дома, поставила  детей на ноги. Умерла  Анеля  в пятьдесят седьмом,
вскоре  после возвращения из ссылки совершенно  безумной  Сюзанны. Нина, уже
молодая  женщина,  получила  взамен любимой мачехи  родную  мать, одноглазую
гарпию, полную злобы и  параноидальной преданности вождю. Двадцать лет  Нина
ходила за ней.
     Три-четыре  дня, которые  Нина собиралась  провести у Медеи, обернулись
восемью, и, едва поставив Медею на ноги, она уехала в Тбилиси. Болезнь Медеи
окончательно не прошла, она бросилась на суставы, и Медея лечила теперь себя
домашними способами. В  толстых наколенниках из  старой шерсти, под которыми
были  налеплены капустные  листья, или пчелиный  воск,  или  большие пареные
луковицы, совершенно  утратив обыкновенную легкость движений, Медея  кое-как
передвигалась по дому,  но больше сидела за столом, перестегивая одеяла. При
этом  она размышляла о Ниночке, о ее безумной матери,  о  Нике, которая весь
сентябрь провела в Тбилиси, приехав туда с театром на гастроли, и сама, судя
по  Ниночкиным  осторожным  рассказам,  устроила  хорошие  гастроли из своей
поездки...
     "Праздномыслие, --  останавливала себя Медея и делала то, чему в юности
учил ее старый Дионисий: если житейские мысли затягивают тебя, не отпускают,
не борись  с ними, но думай эту мысль молитвенно, обращая ее к Господу... --
Бедная  Сюзанна,  прости ей,  Господи,  ужасные  и глупые  дела, которые она
натворила,  смягчи  ей  сердце,  дай  ей  увидеть,  как  страдает из-за  нее
Ниночка...  и  Ниночке  помоги,  она  кроткая  и  терпеливая, дай  ей  силы,
Господи... Нику сохрани от всякого зла, опасно ходит девочка,  такая добрая,
яркая, вразуми ее, Господи... помоги..."
     И  опять она вспоминала Ниночкин  рассказ о  том, как Ника переполошила
семью  знаменитого  тбилисского актера, завела шумный роман на  виду у всего
города,  сверкала, блистала, хохотала,  а  бедная  актерова жена,  сжираемая
ревностью, носилась ночами по друзьям своего мужа, ломилась в закрытые двери
в надежде застать неверного на месте преступления, и застала в конце концов.
И была  битая посуда,  и  прыжки  из окна,  и вопли,  и  страсти,  и  полное
неприличие. Самым  удивительным для Медеи  было то,  что  еще в  октябре она
получила   от  Ники  коротенькое  письмо,  в   котором  она  описывала  свою
замечательную поездку, большой  успех, выпавший  театру, и даже похвалилась,
что о  ее костюмах к спектаклю написали отдельно. "Давно я так не веселилась
и  не   радовалась,  --  заканчивала  она   свое  письмо.  --  А  в   Москве
отвратительная погода, тягучий развод с  мужем, и  все  на свете  отдала бы,
чтобы жить в каком-нибудь другом месте, посолнечнее".
     Относительно  погоды  Ника  была  совершенно  права:  уже   с   августа
закончилось лето и  сразу  же началась поздняя осень.  Деревья не успели как
следует  пожелтеть,  и  листья  от  сильных холодных дождей слетали на землю
совсем  зелеными. После  веселого тбилисского сентября  наступил невыносимый
московский  октябрь.  В ноябре  погода  не  исправилась, но настроение стало
лучше: навалилось много  работы. Ника  сдавала  очередной спектакль у себя в
театре, пропадала в мастерских, где без ее глаза портнихи все делали слишком
уж приблизительно, к тому же кончала  халтуру в театре "Ромэн". Цыганщина ее
соблазняла, но оказалось, что работать в этом театре очень сложно: эта самая
цыганская вольница, столь обаятельная на городских площадях, в электричках и
на  театральных  подмостках, оборачивалась  полным  безобразием: назначенные
режиссером  встречи происходили с  пятого  раза,  каждая актриса  закатывала
скандалы, требовала невозможного; и прошло целых полтора  месяца, прежде чем
Ника  с  ними  расплевалась  --  после  того,  как  главная  исполнительница
потребовала  от  Ники  белого  кружевного  платья,  которое  уж  ни в  какие
художественные ворота не лезло. Именно в тот день, когда эта немолодая, одна
из  самых  голосистых артисток швырнула Нике в лицо бордово-красный наряд, а
Ника  столь же ловко отпульнула его обратно, подбив артистическим  матом для
весу --  как подшивали прежде  грузинки подолы  легких платьев, -- случилась
неприятность, которой Ника давно ждала и всячески пыталась избежать.
     В двенадцатом  часу  ночи к ней приехала Маша. Едва открыв  дверь, Ника
поняла, что неприятность эта произошла. Маша кинулась к ней на грудь:
     -- Ника, скажи, это неправда? Ведь неправда, скажи!
     Ника погладила скользкие от дождя волосы. Молчала.
     --   Я  же  знаю,  неправда...  --  твердила  Маша,   комкая   в  руках
крепдешиновую косынку в косых лиловых, серых и черных  клетках. -- Зачем она
там? Почему?
     -- Потише,  потише: ушки на макушке. -- Ника сделала  предупредительное
движение в сторону детской комнаты.
     Ника так  давно,  с  самого  июля,  ждала  этой неминуемой  бури,  что,
пожалуй, даже испытала облегчение. Эта дурацкая тягомотина длилась все лето.
Уезжая в мае из Поселка, Ника чистосердечно решила сделать Машке этот тайный
подарок --  уступить Бутонова. Но  не  получилось.  Все то время,  пока Маша
выгуливала детей в Крыму, Ника ездила к Бутонову, решив про себя, что дальше
видно  будет.  Отношения  у них  образовались  изумительно легкие.  Бутонова
восхищала в ней чудесная простота, с которой они говорили обо всем на свете,
полное  отсутствие  чувства  собственности,  и  когда  он  однажды попытался
выразить это корявым языком, она его остановила:
     --  Бутончик,  головка  у тебя не  самое сильное место. Я  знаю, что ты
хочешь сказать. Ты прав. Дело в том, что у меня мужская психология. Я, как и
ты, боюсь влипнуть в  длинный роман, в обязательства,  в замужество, пропади
оно пропадом. Поэтому, имей в виду, я всегда бросаю мужиков первой.
     Это было не совсем так, но звучало правдоподобно.
     -- Ладно, подашь заявление за две недели до ухода, -- сострил Бутонов.
     --  Валера,  если  ты  будешь  таким  остроумным,  я  в  тебя  влюблюсь
смертельно, а это опасно.  -- И Ника засмеялась громко, запрокидывая голову,
тряся длинными волосами и  грудью.  Она смеялась постоянно -- в трамвае,  за
столом, в бассейне, куда  однажды ходили, -- насмешливый Бутонов  поддавался
на ее смех, хохот до всхлипов, до боли в животе и потери голоса. Смеялись до
изнеможения в постели.
     --  Ты  уникальный  любовник, --  восхищалась  Ника, -- обычно от смеха
эрекция прекращается.
     -- Не знаю, не знаю, может, ты меня недостаточно рассмешила...
     ...Приехавшая в  начале  июля Маша, сбросив  детей  Сандрочке, сразу же
понеслась в Расторгуево. Ей вдвойне повезло: Бутонова она застала, а Нику --
нет, она уехала накануне. Машин приезд совпал  с возобновлением заброшенного
два года тому назад ремонта.  Накануне Бутонов расчистил бабкину половину, в
которой  лет  двадцать  не  жили, а теперь  пришли  двое мужиков, нанятых на
подмогу. Ника уговорила его не обшивать стены  вагонкой,  как  он хотел,  а,
наоборот,  ободрать до  бревен,  очистить, заново проконопатить и привести в
порядок грубую мебель, тоже оставшуюся после бабки.
     -- Валер, поверь моему слову, ты сейчас эту  мебель на дрова пустишь, а
через двадцать лет она будет музейной.
     Бутонов  удивился,  но согласился, и теперь вместе с  мужиками  обдирал
многослойные обои.
     -- Бутонов! -- раздался с улицы женский крик. -- Валера!
     Он вышел в облаке пыли, в старой докторской шапочке. За калиткой стояла
Маша.  Он не сразу  ее и узнал. Она  была в  густом  крымском  загаре, очень
привлекательная, и  огромная улыбка  еле помещалась  на узком лице. Просунув
руку в щель между  штакетинами, она  откинула крючок, и пока  он медлительно
соображал,  как бы ее сейчас сплавить -- приход ее был не ко времени, -- она
уже  неслась по  кривой  дорожке  и  бросилась,  как щенок,  ему  на  грудь,
уткнулась в него лицом:
     -- Ужас! Ужас какой! Я уже думала, что никогда тебя больше не увижу!
     От ее макушки  шел сильный запах моря. И опять он услышал, как тогда, в
Крыму, громкий стук ее сердца.
     -- Черт-те что! Звучит как в фонендоскопе!
     От нее  шел жар  и свет,  как от распаленной спирали мощной лампочки. И
Бутонов вспомнил то, что забыл: как она яростно и отчаянно сражалась с ним в
маленькой комнате Медеиного  дома, -- и забыл то, о чем помнил: о ее длинных
письмах, со стихами и рассуждениями о вещах не то чтобы непонятных, но ни на
что не годных.
     Она  прижалась ртом  к  покрытому пылью медицинскому халату и выдохнула
горячий воздух. Подняла лицо  --  улыбки не было,  бледна  до того,  что два
перевернутых полумесяца темных веснушек выступили от скул к носу.
     -- Вот -- я...
     Если в бабкиной половине было ремонтное разорение,  то на чердаке, куда
они поднялись, была  настоящая  свалка. Ни  бабка, ни мать никогда ничего из
дома не выбрасывали.  Дырявые  корыта, баки, рухлядь  столетнего накопления.
Дом поставил  здесь прадед в конце прошлого  века,  когда  Расторгуево  было
большим  селом,  и  пыль  стояла  на  чердаке  действительно  вековая.  Лечь
невозможно. Бутонов  посадил Машу на хлипкую этажерку,  и она была ну просто
как  глиняная кошка, только худая; и все  произошло сильно и коротко и  так,
что невозможно  было оторваться, и тогда Бутонов перетащил  ее на изодранное
кресло,  и  опять  его  прожгла теснота этого  места  и сугубая  теснота  ее
детского  тела. По отрешенному ее лицу текли слезы, и он слизывал их, и вкус
их был вкусом морской воды. О Господи...
     Вскоре Машка уехала,  и Бутонов  опять  пошел обдирать обои с мужиками,
которые,  казалось, и  не заметили его отсутствия. Он был пуст,  как  печная
труба, а  вернее,  как гнилой орех, потому что пустота  его была замкнутая и
округлая, а не сквозная... ему почудилось, что он отдал больше, чем хотел...
     Да,   сестрички   --  он  не  вникал  в  тонкости  родства   --  полная
противоположность. Одна смеется, другая плачет. Друг друга дополняют.
     ...Три  дня  Маша  не  могла застать  Нику дома,  хотя  названивала  не
переставая. От Сандры она знала, что Ника в городе. Наконец дозвонилась:
     -- Ника! Три дня тебя вызваниваю! Куда ты задевалась?
     Маше  и  в  голову  не  приходило,  что Ника  ее избегает,  готовится к
встрече.
     -- Догадайся с трех раз! -- фыркнула Ника.
     -- Новый роман! -- прыснула Маша.
     -- Пять с плюсом! -- оценила Ника Машину догадливость.
     -- Кто к кому? Лучше я к тебе! Сейчас еду! -- горела нетерпением Маша.
     -- Давай лучше в Успенском, -- предложила  Ника. --  Мать, наверное, за
трое суток от них очумела.
     Детей  как свезли в  первый день  к Сандрочке,  так  про них и  забыли.
Сандра с  Иваном  Исаевичем справляли  праздник любви  к  внукам  и вовсе не
тяготились. Только  Иван  Исаевич все  тянул на дачу, -- чего детей в городе
томить...
     -- Нет-нет, -- взмолилась Маша, -- лучше я к тебе, там не поговорить!
     И  Ника сдалась:  деваться  некуда,  все  равно  придется эту  исповедь
принимать.
     С того дня Ника приняла  на  себя роль  доверенного лица.  Положение ее
было более чем двусмысленное, а сказать,  что в этом деле у нее и своя доля,
было как будто поздно. Маша, в своей любовной горячке, торопилась рассказать
Нике о каждом свидании, и это было для нее чрезвычайно важно. За многие годы
она привыкла делиться с мужем самыми незначительными переживаниями, а теперь
Алик  не мог  быть ее собеседником, и она  все обрушивала на Нику, вместе со
стихами, которые писала постоянно. Расторгуевская осень, шутила Маша.
     И  прежде знакомая с  бессонницей,  в эти  месяцы  Маша  спала  дырявым
заячьим  сном,  полным   звуками,  строками,  тревожными  образами.  Во  сне
приходили   какие-то    нереальные   животные,    многоногие,   многоглазые,
полуптицы-полукошки,  с  символическими  намеками. Одно,  страшно  знакомое,
ластилось к ней, и имя его было ей тоже знакомо, оно состояло из ряда букв и
цифр. Проснувшись, она вспомнила  странное имя  --  Ж4836... Засмеялась. Это
был номер,  отпечатанный  жирными черными  знаками на полотняных  ленточках,
которые она пришивала к постельному белью для прачечной. Вся эта чепуха была
значительна.  Один  раз  приснилось  совершенно  законченное  стихотворение,
которое она в полусне и записала. Наутро с изумлением прочла его:

     Сквозь "вы" на "ты"
     и далее в пролет
     несуществующих местоимений,
     своею речью твой наполню рот,
     твоим усильям послужу мишенью,
     и в глубине телесной темноты,
     в огне ее мгновенного пробоя,
     все рушится, как паводком мосты, --
     границы нет меж мною и тобою.

     --  Ну  просто  под диктовку  записала, посмотри,  ни одной помарки, --
показывала она Нике ночную запись.
     Извещенная Машей о  каждом слове, произнесенном Бутоновым, о каждом его
движении,  Ника  отчасти даже  забавлялась тем,  что по минутам  знает,  как
провел он вчерашний день.
     --  Жареной картошки не осталось? -- невинно спрашивала она у Бутонова,
потому что Маша накануне сказала ей, что чистила картошку и порезала палец.
     Бутонов не говорил  с  Никой о  Маше, она тоже не заикалась о ней, и  у
Бутонова сложилось впечатление, что сестры прекрасно знают о положении вещей
и  даже поделили  дни недели: Маша приезжала по выходным, Ника -- по будням.
Но  никакого  сговора,  конечно, не было. Просто по выходным Ника  ездила на
дачу  навещать  детей:  то Лизу, которая  жила  у Сандры на  даче,  то Катю,
которая отдыхала на даче у своей другой бабушки. Алик Маленький тоже  гостил
у  Сандры. Алик Большой  старался брать дежурства  на "Скорой" по  выходным,
чтобы не  терять лабораторного  времени,  а  Маша, предпочитая  не  врать, а
благородно  умалчивать,  уходила  в  те дни,  когда и  Алика  не  было дома.
Впрочем, он всегда проводил дома мало времени.
     Алик был  ровен и хорош,  лишних вопросов не  задавал, и  разговоры  их
вертелись  по-прежнему  около  отъезда.  Уже  было заказано  приглашение  из
Израиля. И хотя Маша эту тему поддерживала, отъезд казался ей нереальным.
     В  сентябре, когда Ника уезжала в Тбилиси, Маша просто изнемогала от ее
отсутствия, пыталась даже дозвониться  в Тбилиси, но  в гостинице застать ее
было невозможно. Ниночка тоже не смогла сказать ей, где можно найти Нику.
     В  сентябре  Бутонов закончил ремонт, переехал к жене, в Хамовники,  но
после ремонта расторгуевский дом стал для  него притягательным, и он ночевал
там  два-три раза  в неделю. Иногда  он  заезжал за  Машей,  и  они  ехали в
Расторгуево  вместе  на  машине. В Расторгуеве  они однажды  даже  ходили за
грибами, ничего не  нашли, вымокли до белья, а потом  сушили вещи у печки, и
сгорел один Машин носок. И это тоже было  маленьким событием жизни  -- как и
порезанный палец, как ссадина или синяк, полученные Машей в любовных трудах.
То ли дом  Бутонова был  к  ней  враждебен,  то ли она вызывала  Бутонова на
некоторую сексуальную  грубость,  но таких маленьких травм было множество, и
этими памятными знаками страсти она даже немного гордилась.
     Когда Ника наконец вернулась из Тбилиси, Маша долго рассказывала ей обо
всех этих мелочах и в конце между прочим  сообщила, что  пришло приглашение.
Ника только  диву давалась,  как  у  Маши  перевернулись  мозги,  --  именно
получение приглашения и  было важным  сообщением. Отъезд  обозначал разлуку,
может быть, навсегда, а Маша то показывала синяки, то читала стихи.  Нике на
этот раз  тоже было чего порассказать, что она с удовольствием и сделала. Ее
действительно  увлекал  новый  роман, и про  себя она решила,  что это очень
подходящий момент, чтобы поставить на Бутонове точку.
     Целую неделю она, как Пенелопа, ждала приезда  Вахтанга, который должен
был приехать на кинопробы,  но приезд его все откладывался, и Ника, чтобы не
терять формы, заехала к Бутонову. Поскольку Маша постоянно докладывала ей  о
всех своих передвижениях, труда не составляло выбрать подходящее время.
     Бутонов   Нике   очень    обрадовался.   Ему   хотелось   показать   ей
отремонтированную  половину  дома  --  как-никак,  Ника   была  его   личным
дизайнером. Ему очень нравился ремонт, идея с обнаженными бревнами, но  Ника
пришла  в  ужас,  увидев,  что   бревна  залили  лаком.  Велела  лак  отмыть
разбавителем. Передвинула  мебель, показала,  где и что надо  починить, а  к
чему   не   прикасаться.   Все-таки   много  лет  она   прожила  в   доме  с
краснодеревщиком,  и  будучи  человеком  талантливым,  и  здесь  все  быстро
схватила.  Обещала привезти ему  красного  стекла,  чтобы вставить  в  буфет
вместо утраченного,  и сшить занавески в  театральной пошивочной...  Косынка
Никина соскользнула в какой-то момент, притаилась, как змея, между простыней
и  матрацем, и  Ника не нашла ее,  хотя  наутро долго искала. Косыночка была
собственноручная, в  косую клеточку, одна из тех, на  которых  она осваивала
когда-то еще в училище батик...
     Когда Маша с порога приступила к  ней  --  правда,  неправда?  --  Ника
строго перебила ее и спросила:
     -- А что сказал Бутонов?
     -- Что вы с ним  давно, еще с Крыма... Не может этого быть, не может. Я
сказала ему, что это невозможно...
     -- А он? -- не отставала Ника.
     -- А он говорит: прими как факт. --  Маша все  комкала Никину  косынку,
которая и олицетворяла собой некий факт.
     Ника вытянула косынку из ее рук, бросила под зеркало:
     -- Вот и прими!
     -- Не могу, не могу! -- взвыла Маша.
     -- Машка, -- вдруг обмякла Ника, -- ну так уж случилось.  Ну что теперь
делать, вешаться,  что ли?  Не  будем  устраивать трагедии.  Прямо  какие-то
"Опасные связи", черт знает что...
     --  Ничка,  солнышко мое,  но  как  же  мне  быть!  Я  должна  к  этому
привыкнуть, что ли?  Я  сама  не  понимаю,  почему так  больно.  Когда я эту
косынку  вытащила, я чуть  не умерла. -- И снова встрепенулась:  -- Нет-нет,
невозможно!
     -- Да почему же невозможно? Почему?
     -- Не могу объяснить. Вроде так: все могут со всеми, все необязательно,
выбор приблизителен  и  все  взаимозаменимы. Но здесь-то, я  знаю,  здесь --
единственность,   перед  которой   все  прочее   вообще   не  имеет  смысла.
Единственность...
     -- Ангел мой, -- остановила ее Ника, -- каждый случай единствен, поверь
моему  слову.  Бутонов отличный любовник,  и  это  измеряется  сантиметрами,
минутами, часами, количеством гормонов в крови. Это просто параметры! У него
хорошие   данные  --   и  все!  Алик  твой  замечательный  человек,   умный,
талантливый, но он тебя просто недо...
     --  Заткнись!  --  закричала Маша.  --  Заткнись!  Возьми  себе  своего
Бутонова  со всеми  его сантиметрами! -- И  Маша  выскочила  вон,  почему-то
схватив с подзеркальника косынку, только что возвращенную Нике.
     Ника  ее  не  остановила  -- пусть перебесится. Если  у  человека  есть
идиотские иллюзии, от них надо избавляться. В конце концов, правильно сказал
Бутонов:  прими как  факт. А  тут  -- Ника  впервые в  жизни  с раздражением
подумала о  Машиных стихах --  "Прими и то, что свыше меры, как благодать на
благодать.. . " Вот и прими. Прими жизнь как факт...
     "Дорогой  Бутонов! Я знаю, что переписка --  не  твой жанр, что из всех
видов  человеческих   взаимоотношений  для   тебя   самый   существенный  --
тактильный.  И даже профессия твоя такова -- в  пальцах, в прикосновениях, в
тонких движениях. И если в  этой плоскости-поверхности пребывать, в прямом и
переносном  смысле, то все происходящее совершенно правильно. У  касаний нет
ни лица,  ни глаз  -- одни рецепторы  работают.  Мне и  Ника пыталась то  же
объяснить:  все  определяется  сантиметрами,  минутами,  уровнем  содержания
гормонов.  Но  ведь это только вопрос  веры.  На практике оказалось,  что  я
исповедую  другую веру,  что  мне  важно еще и  выражение  лица,  внутреннее
движение, поворот слова и поворот сердца. А если этого  нет, то мы  друг для
друга только  вещи, которыми пользуются. Собственно  говоря, меня это больше
всего и мучает: разве  кроме взаимоотношений тел нет никаких иных? Разве нас
с тобой ничего не связывает, кроме  объятий до  потери мира?  Разве там, где
теряется  ощущение границ  тела,  не  происходит  никакого  общения  превыше
телесного?
     Это  Ника,  твоя  любовница, моя более  чем  сестра, говорит  мне: есть
только сантиметры, минуты, гормоны... Скажи -- нет! Ты скажи -- нет! Неужели
ничего между нами не происходило, что не  описывается  никакими параметрами?
Но тогда нет ни тебя, ни меня, вообще никого и ничего, а все мы механические
игрушки, а не дети Господа Бога. Вот тебе стишок, дорогой  Бутонов, и, прошу
тебя, скажи "нет".

     Играй, кентавр, играй,
     химера двух природ,
     гори, огонь, по линии раздела
     бессмертной человеческой души
     и конского невзнузданного тела.
     Наследственный удел -- искусство перевоза.
     Два берега лежат, забывши о родстве,
     а ты опять в поток, в беспамятные воды,
     в которых я никто, -- ни миру, ни тебе.
     Маша Миллер".

     Прочитав  письмо,  Бутонов только крякнул. Зная уже  Машин характер, он
ожидал  от  нее  больших  переживаний по поводу открывшейся конкурентки.  Но
ревности,  которая  выражалась   бы  так   непросто,  так  витиевато,  он  и
предположить  не  мог. Видно,  страдает девчонка.  И дней через десять,  дав
улечься происшествию с  косынкой, он позвонил  и  спросил,  не хочет ли  она
прокатиться в Расторгуево. Маша через паузы,  через редкие  "да",  "нет", --
хотя и на телефонном расстоянии чувствовал Бутонов, что она только  о  том и
мечтает, -- согласилась.
     В Расторгуеве все было  по-новому, потому  что  выпал настоящий снег, и
сразу так  много,  что  занесло  тропинку от  калитки  до крыльца,  и, чтобы
загнать машину, Бутонову пришлось сгребать деревянной лопатой снег в большой
сугроб.
     В доме  было  холодно,  казалось,  что  внутри холоднее,  чем  снаружи.
Бутонов сразу же задал Маше такую хорошую встрепку, что обоим  стало  жарко.
Она стонала сквозь слезы и все требовала: скажи -- нет!
     -- Какого же тебе "нет", когда "да", "да", "да"... -- смеялся Бутонов.
     А потом он затопил печку, открыл банку завалявшихся  консервов, "Килька
в томатном соусе", сам ее и съел. Маша к еде не прикоснулась. Другого ничего
в доме  не было. В  Москву решили не возвращаться, пошли пешком до  станции,
Маша позвонила по  автомату домой и сказала Деборе Львовне, что ночевать  не
приедет, поскольку  заехала  к друзьям  на  дачу и  не  хочет  на ночь глядя
возвращаться. Свекровь пыхнула гневом:
     -- Конечно! О муже и ребенке ты не беспокоишься! Если хочешь знать, как
это называется...
     Маша повесила трубку:
     -- Все в порядке, предупредила...
     По белой дороге они пошли к дому.
     В доме Бутонова было прохладно: дом тепла не держал.
     "Теперь печка на очереди, в будущем году переложу", -- решил Бутонов.
     Устроились на кухне, там было все-таки теплее. Стащили матрацы со всего
дома. Только согрелись, у  Бутонова заболел живот, и он пошел в  уборную, во
двор. Вернулся,  лег. Маша,  водя  пальчиками по его лицу, стала говорить об
одушевленности  пола, о  личности,  которая  выражает себя прикосновением...
Рыбные  консервы всю ночь гоняли Бутонова во двор,  живот крутило, бессонная
Маша что-то  тренькала нежным голосом с надрывно-вопросительной  интонацией.
Надо отдать ему должное, он был  вежлив и не просил Машу  заткнуться, просто
временами,  когда немного утихала боль, он проваливался в сон. Утром,  когда
они уже ехали в город, Бутонов сказал Маше:
     -- За что я тебе сегодня благодарен, что ты, пока меня  понос одолевал,
хоть стихов мне не читала...
     Маша посмотрела на него с удивлением:
     -- Валера, а я читала... Я тебе "Поэму без героя" ахматовскую прочла...
     С мужем отношения у Маши не разладились, но в последнее время они стали
меньше  общаться. Полученное приглашение  не  было  подано, поскольку  Алик,
прежде подачи документов, хотел уволиться с работы, а прежде ухода ему нужно
было закончить  какую-то серию опытов. Он  пропадал в  лаборатории допоздна,
отказался  от   дежурств   на   "Скорой".  Время  от  времени  оттаскивал  в
букинистический  рюкзак  с   книгами:  с  отцовской  библиотекой  все  равно
предстояло расставаться. Он видел, что Маша мечется, нервничает, и относился
к ней с нежностью, как к больной.
     В декабре Бутонов уехал в Швецию -- недели на две, как он сказал, хотя,
конечно,  отлично  знал  день  возвращения.  Любил свободу.  Ника  почти  не
заметила  его отсутствия. Предстояла  очередная сдача детского  спектакля  к
школьным каникулам, к тому же приехал наконец Вахтанг, и все свободное время
Ника  проводила  с  ним  и  его друзьями,  московскими грузинами.  Гоняла по
ресторанам, то в Дом кино, то в ВТО.
     Маша затосковала, все пыталась добраться хоть до Ники, чтобы поговорить
с ней о  Бутонове, но Ника была недосягаема. С другими подругами  говорить о
Бутонове было неинтересно и даже невозможно.
     Бессонница,  которая до той поры только точила свои  коготки, в декабре
одолела  Машу.  Алик  приносил  ей  снотворное,  она  кое-как  засыпала,  но
искусственный  сон  был  еще хуже,  чем  бессонница:  навязчивое  сновидение
начиналось  с любого случайного  места,  но  всегда сводилось  к одному: она
искала  Бутонова, догоняла  его,  а  он  ускользал,  проливался,  как  вода,
прикидывался,  как в сказках, разными предметами, растворялся, превращался в
дым...
     Два  раза Маша  ездила в Расторгуево,  просто для того, чтобы совершить
эту  поездку  от  Павелецкого  вокзала,  доехать  в  электричке  до  станции
Расторгуево,  от  станции  дойти  пешком  до  его  дома, постоять немного  у
калитки, увидеть  заснеженный дом, темные окна  и вернуться домой.  Все  это
занимало часа три с половиной, и особенно приятна была дорога туда...
     Две  недели уже  прошло, но  он  не  объявлялся. Маша позвонила  ему  в
Хамовники. Пожилой и  усталый  женский голос ответил,  что он  будет часов в
десять. Но его не  было ни в десять, ни в одиннадцать, а на  другое утро тот
же голос ответил: позвоните в пятницу.
     -- А он приехал? -- робко спросила Маша.
     -- Я говорю вам, позвоните в пятницу, -- раздраженно ответила женщина.
     Был только понедельник.
     "Приехал, и не звонит", -- огорчилась  Маша.  Позвонила Нике, спросила,
не знает ли она что-нибудь о Бутонове. Но Ника ничего не знала.
     Маша  опять собралась в  Расторгуево,  на этот раз ближе к вечеру. Снег
перед воротами  бутоновского  дома был расчищен,  ворота  закрыты и заперты.
Машина  стояла  во дворе. В бабкиной  половине  горел маленький  свет.  Маша
рванула  застылую калитку. Тропинка к дому была  завалена  снегом.  Она шла,
проваливаясь чуть не  до колен.  Долго звонила в дверной  звонок -- никто не
открыл.
     Хотелось проснуться, настолько это было похоже на один из снов -- также
ярко, горько, и Бутонов также мелькал каким-то знаком присутствия, вроде его
бежевой машины, которая стояла со снежным  одеялом на крыше, -- не давался в
руки Бутонов.
     Маша постояла минут сорок и ушла.
     "Там Ника", -- решила она и поехала домой.
     В электричке она думала не  о Бутонове, о Нике.  Ника была соучастницей
ее судьбы с  раннего возраста. Их соединяла,  помимо всего, еще и физическая
приязнь.  Никины  выпуклые  губы в поперечных морщинках,  запас  на  улыбку,
складки скрытого  смеха в уголках рта, хрустящие рыжие волосы нравились Маше
с детства, как Нике  -- Машина  миниатюрность,  маленькие  ступни, резкость,
тонкость во всем  облике. Что касается Маши, то она без  колебаний предпочла
бы  Нику  самой себе. Ника  же никогда  о подобных  вещах не задумывалась. И
Бутонов соединил их каким-то  таинственным образом... как  Иаков, женившийся
на двух сестрах... их можно было бы назвать "сожЕны", как бывают "собратья".
Иаков входил в их шатры, брал их, их служанок,  и  это  была одна семья... И
что   такое  ревность,  как  не  вид  жадности...   нельзя  владеть   другим
человеком... пусть  так -- все были  бы братья  и сестры, мужья и  жены... и
сама  же улыбнулась:  великий бордель  Чернышевского, какой-то там  сон Веры
Павловны. Ничего  единственного,  ничего  уникального,  ничего личного.  Все
скучно  и  бездарно.  Свободны  мы  или нет?  Откуда  это  чувство  стыда  и
неприличия? Пока доехала до Москвы, написала Нике стихотворение:

     Вот место между деревом и тенью,
     вот место между жаждой и глотком,
     над пропастью висит стихотворенье, --
     по мостику висячему пройдем.
     Потемки сна и коридоры детства
     трофейным освещаю фонарем,
     и от признаний никуда не деться:
     не убиваем, ложек не крадем,
     не валенками шлепаем по лужам,
     не песенки запретные поем,
     но, ощущая суеверный ужас,
     мы делаем ужасное вдвоем...

     До  дома  добралась около  двенадцати,  Алик  ждал  на кухне с бутылкой
хорошего грузинского вина.  Он  закончил сегодня эксперименты и  мог  бы уже
завтра подать заявление об уходе. Только  тут Маша окончательно  поняла, что
скоро она уедет навсегда.
     "Отлично,  отлично,  кончится  вся  эта  позорнейшая   тягомотина",  --
подумала  Маша. Они провели с  Аликом  длинный  вечер, затянувшийся почти до
четырех  утра.  Разговаривали, строили  планы,  а  потом  Маша  заснула  без
сновидений, взяв Алика за руку.
     Проснулась она  поздно.  Деборы  Львовны уже  несколько дней не было: в
последние дни  она  много  времени проводила  у  больной  сестры.  Алики уже
позавтракали, играли в шахматы. Картина была самая мирная, даже  с кошкой на
диванной подушке.
     "Как  хорошо, кажется, я начинаю выздоравливать", -- думала Маша, крутя
тугую  ручку кофейной мельницы. Потом взяли  санки и пошли втроем  на горку.
Вывалялись в снегу, взмокли, были счастливы.
     -- А в Бостоне снег бывает? -- спросила Маша.
     --  Такого  не бывает.  Но мы будем в штат Юта ездить  на горных  лыжах
кататься, будет не хуже, -- пообещал Алик. А все, что он  обещал,  он всегда
выполнял.
     ...Бутонов позвонил в тот же день:
     -- Ты не соскучилась?
     Накануне он видел  топтавшуюся у калитки Машу, но не  открыл ей, потому
что  в  гостях была дама,  милая толстуха  переводчица,  с которой они  были
вместе в поездке. Две недели они  поглядывали друг на друга выразительно, но
все случая не представлялось.  Мягкая и ленивая женщина, очень  похожая, как
он теперь понял, на его  жену Ольгу,  сонной кошкой ворочалась в бутоновских
объятиях  под  треньканье Машкиных звонков,  и  Бутонов  почувствовал острое
раздражение против переводчицы, Машки и себя самого. Ему нужна  была  Машка,
острая,  резкая:  со слезами и стонами,  а не эта толстуха. Он звонил Маше с
утра,  но  сначала телефон не отвечал:  он  был отключен,  -- потом два раза
подходил Алик, и Бутонов вешал трубку и только под вечер дозвонился.
     -- Пожалуйста, больше не звони, -- попросила Маша.
     -- Когда? Когда приедешь? Не тяни, -- не расслышал Бутонов.
     --  Нет, я не  приеду. И  не звони мне больше, Валера.  -- Уже тягучим,
плаксивым голосом: -- Я не могу больше.
     --  Машка, я  соскучился  ужасно.  Ты  что,  сбрендила? Обиделась?  Это
недоразумение, Маш. Я через двадцать пять  минут буду у твоего дома. Выходи,
-- и повесил трубку.
     Маша заметалась.  Она  так  хорошо, так  прочно решила больше с ним  не
видеться, испытала если не освобождение,  то облегчение,  и сегодняшний день
был такой хороший, с горкой, с солнцем... "Не пойду", -- решила Маша.
     Но через тридцать пять минут накинула куртку, крикнула Алику:
     -- Буду через десять минут! -- И понеслась вниз по лестнице, даже лифта
не вызвав.
     Бутоновская машина стояла у порога. Она рванула ручку, села рядом:
     -- Я должна тебе сказать...
     Он сгреб ее, сунул руки под куртку:
     -- Обязательно поговорим, малыш.
     Тронул машину.
     -- Нет-нет, я не поеду. Я вышла сказать, что я никуда не поеду.
     -- Да мы уже поехали, -- засмеялся Бутонов.
     В этот раз Алик обиделся.
     -- Чистое свинство!  Неужели  сама  не понимаешь?  --  отчитывал он  ее
поздно  вечером, когда она вернулась. -- Человек  уходит на  десять минут, а
приходит через пять часов! Ну что я должен думать? Попала под машину? Убили?
     -- Ну прости,  ради Бога, ты прав,  свинство. -- Маша  чувствовала себя
глубоко виноватой и глубоко счастливой.
     А  потом Бутонов исчез  на месяц, и Маша всеми силами старалась принять
его исчезновение "как  факт", и этот факт прожигал  ее до печенок. Она почти
ничего не  ела, пила сладкий чай  и  вела  нескончаемый  внутренний монолог,
обращенный к Бутонову. Бессонница приобретала все более острую форму.
     Алик встревожился: нервное расстройство  было  очевидно. Он стал давать
Маше  транквилизаторы,   увеличил  дозировку  снотворного.  От  психотропных
препаратов Маша отказалась:
     -- Я не сумасшедшая, Алик, я идиотка, и это не лечится...
     Алик не настаивал.  Он считал, что  это еще  одна  причина, почему надо
торопиться с отъездом.
     Дважды  приезжала Ника.  Маша  говорила  только  о  Бутонове.  Ника его
ругала,  сама каялась  и клялась, что видела его в последний раз в  декабре,
еще перед его поездкой в Швецию. Еще говорила,  что он пустой  человек и вся
эта  история  только  тем и  ценна, что Маша написала столько  замечательных
стихов.  Маша послушно читала  стихи  и думала, неужели Ника ее обманывает и
это она была у Бутонова, когда Маша звонила под дверью...
     Алик  гонял по  всякого рода канцеляриям. Собрал целую кучу документов.
Он спешил не  только из-за  Маши,  в Бостон гнала его и работа, в отсутствие
которой он тоже как бы  заболевал.  Способ выезда  был  непростой: сначала в
Вену, по еврейскому каналу, а  оттуда уже в  Америку. Не исключено было, что
между Веной  и Америкой  вклинится еще и Рим,  -- это  зависело от  скорости
прохождения документов уже через зарубежных чиновников.
     Ко  всем  сложностям  отъезда  неожиданно  прибавился еще и бунт Деборы
Львовны:  никуда  не  поеду,  у меня больная  сестра,  единственный  близкий
человек,  я ее никогда не оставлю...  Дальше  шел канонический  текст "идише
маме": я  всю жизнь на  тебя положила, а ты, неблагодарный... этот проклятый
Израиль, от него у нас всю жизнь неприятности... эта проклятая Америка, чтоб
она провалилась...
     Перед подобными аргументами Алик замолкал, брал мать за плечи:
     -- Мамочка моя! Ты умеешь играть в теннис? А на  коньках кататься? Есть
что-то на свете,  чего  ты  не  умеешь?  Может  быть, ты чего-то  не знаешь?
Какой-нибудь малости?  Помолчи, умоляю тебя.  Никто тебя не бросает, мы едем
вместе, а  Фиру твою  мы будем содержать из Америки. Я буду там зарабатывать
много денег...
     Дебора  Львовна  затихала  на  минутку,  а  потом  вспенивалась   новой
страстью:
     -- Что мне твои деньги?  Мне плевать на твои деньги!  Мы с папой всегда
плевали на деньги! Вы погубите ребенка своими деньгами!
     Алик хватался за голову, уходил в комнату.
     Когда   все  документы  были  собраны,   Дебора  Львовна  категорически
отказалась ехать, но разрешение на отъезд  дала. Документы наконец подали, и
снова объявился  Бутонов.  Он  звонил из  Расторгуева,  по  автомату, просил
приехать. Дело было утром, Маша собрала Алика, отвезла его к Сандре, поехала
в Расторгуево -- прощаться.
     Прощанье  удалось. Маша сказала Бутонову, что приехала в последний раз,
что  скоро  уезжает  навсегда и  ей хочется увезти с собой в  памяти все  до
последней черты. Бутонов заволновался :
     -- Навсегда? Вообще-то правильно,  жизнь у нас хреновая по  сравнению с
западной, я повидал. Но навсегда...
     Маша прошла  по  дому, запоминая его, потому  что  дом ей тоже хотелось
увезти  в памяти.  Потом  они вместе  с Бутоновым поднялись на чердак. Здесь
было  по-прежнему пыльно и захламленно. Бутонов споткнулся о выбитое сиденье
венского стула, поднял его:
     -- Маша, посмотри.
     Центр сиденья был весь пробит насквозь ножевыми ударами, вокруг  лежали
метки неточных попаданий. Он подвесил сиденье на гвоздь.
     -- Это главное занятие моего детства.
     Он  вынул  нож,  отошел  на  другой  конец  чердака  и  метнул.  Лезвие
воткнулось в стену в самой середине круга, в старой пробоине...
     Маша вытащила нож из стены, подошла к Бутонову. Ему показалось, что она
тоже хочет метнуть нож в цель,  но она  только взвесила его на руке и отдала
ему:
     -- Теперь я знаю про тебя все...
     После этой  поездки Маша  начала тихие сборы в эмиграцию.  Вытащила все
бумаги из ящиков письменного стола, разбирала, что выбросить, что сохранить.
Таможенники не пропускали рукописей, но у Алика был знакомый в посольстве, и
он обещал отправить Машины бумаги по дипломатическим каналам.  Она сидела на
полу в ворохе бумаги, перечитывала каждую страницу, над каждой задумывалась,
грустила. Вдруг оказалось, что все написанное  лишь черновик к тому,  что ей
хотелось бы написать теперь.
     -- Соберу сборник, назову его "Бессонница".
     Стихи выходили  на  нее,  как звери  из  лесу, совершенно готовыми,  но
всегда с каким-то изъяном, с хромотой в задней ноге, в последней строфе...

     Есть ясновиденье ночное,
     когда детали прячет тьма,
     из всех полосок на обоях
     лишь белая одна видна.
     Мой груз дневной растаять хочет,
     заботы, мелочь, мельтешня,
     восходит гениальность ночи
     над неталантливостью дня.
     Я полюбила даль бессонниц,
     их просветленный горизонт.
     На дне остаток нежной соли,
     и все недостижимей сон...

     Маша сильно похудела, утончилась еще  более,  и  утончился тот  дневной
мир, который,  в  отличие  от ночного, казался  ей  неталантливым.  Появился
ангел. Она  не видела его воочию, но ощущала его теплое присутствие и иногда
резко оборачивалась, потому что ей казалось,  что очень быстрым взглядом его
можно уловить.
     Когда он  приходил во сне,  черты  его были яснее, и  та часть  сна,  в
которой он являлся, была как вставка цветного куска в черно-белом фильме. Он
выглядел  всегда  немного по-разному,  умел  принимать человеческое обличье,
однажды  явился  к  ней в  виде учителя,  в  белой  одежде наподобие костюма
фехтовальщика, и стал учить ее  летать. Они стояли на  склоне живой,  слегка
дышащей горы, тоже принимающей свое неопределенное участие в этом уроке.
     Учитель указал ей на какую-то область  позвоночника, ниже уровня плеч и
глубже, где  таился  маленький орган или мышца,  и  Маша почувствовала,  что
полетит,  как только обучится легкому и точному движению, управляющему  этим
органом. Она  сосредоточилась  и как будто включила кнопку -- тело ее  стало
очень медленно  отрываться  от  горы,  и гора  немного  помогала ей  в  этом
движении. И Маша полетела тяжело, медленно, но было уже совершенно ясно, что
надо делать, чтобы управлять скоростью и направлением полета, куда угодно  и
бесконечно.  Она  подняла  голову  -- выше ее летали люди  точным  и сильным
полетом, и она  поняла, что тоже  может летать так свободно и  быстро. Тогда
она медленно опустилась, так и не испробовав всей полноты наслаждения.
     Этот полет  не имел  ничего  общего с птичьим, никаких взмахов, никакой
аэродинамики -- одно усилие духа...
     В  другой раз  ангел учил ее  приемам особой словесно-мысленной борьбы,
какой не бывает  в  здешнем мире.  Как будто слово было  в руке,  и оно было
оружием,  он вложил его ей  в  руку,  гладкое, удобное в  ладони, и повернул
кисть,  и  смысл сверкнул острым лучом.  И тут же  немедленно  появились два
противника: один справа и  выше,  второй слева  и  чуть  ниже, как будто все
происходило  на  скошенном склоне  горы. Оба были  опасные и опытные  враги,
умелые в искусстве боя.  Один  сверкнул  в нее  -- и она ответила. Второй, с
небольшого расстояния, нанес быстрый удар, и каким-то чудом ей  удалось  его
отразить. В этих нападениях был острый диалог, непереводимый,  но совершенно
ясный по  смыслу. Оба они подсмеивались над ней, указывали на ее ничтожество
и полную несоразмерность с их  мастерским  классом. Но  она,  изумляясь  все
более, отражала  каждый удар  и с  каждым новым движением  обнаруживала, что
оружие в  ее руках делается  все  умнее и точнее  и борьба эта действительно
более  всего  напоминает  фехтование.  Тот,  что  был  справа,  был  злей  и
насмешливей, но он отступал. Отступил и второй...  их не стало. Это значило,
что она победила.
     И тогда она со слезами, с открытым рыданием кинулась на грудь к учителю
-- и он сказал ей:
     -- Не бойся. Ты видишь, никто не может причинить нам вреда...
     И Маша заплакала еще сильней от ужасающей  слабости, которая и  была ее
собственной, потому что вся умная сила, которой она их  победила, была не ее
собственная, а заемная, от него...
     Нечеловеческую  свободу  и  неземное счастье  Маша  испытывала от этого
нового  опыта, от областей и пространств, которые открывал ей ангел, но, при
всей  новизне   и  невообразимости  происходящего,  она  догадывалась,   что
запредельное счастье,  переживаемое ею в близости с Бутоновым, происходит из
того же корня, той же породы.
     Ей хотелось спросить об этом  ангела, но он не  давал ей задать вопрос:
когда он появлялся, она подчинялась его воле с наслаждением и старанием.
     Но зато, когда он исчезал, иногда на несколько дней, становилось  очень
плохо, как будто  счастье  его присутствия  надо было непременно  оплачивать
душевным  мраком,  темной пустотой  и  тоскливыми  монологами, обращенными к
почти не существующему Бутонову.
     Фаворский свет нам вынести едва ли,
     но во сто крат трудней
     пустого диска темное сиянье
     всех следующих дней.

     Маша колебалась, рассказывать ли об этом Алику. Она боялась, что  он, с
его  рационализмом,  станет  оценивать  ее  сообщение  не  с  точки   зрения
мистической, а с  точки зрения медицинской. Но в ее  случае между мистикой и
медициной  пролегало поле поэзии, на котором она была хозяйкой. Отсюда она и
начала. Поздним  вечером, когда  весь  дом  уже  спал, она  стала читать ему
последние стихи:
     Я подглядела, мой хранитель,
     как ты присматривал за мной.
     К обломку теплого гранита
     я прижималась головой,
     когда из Фрейдовых угодий,
     из темноты, из гущи сна,
     как сор на берег в половодье,
     волна меня в мой дом внесла,
     и, как в бетоне и в металле
     гнездятся пузыри пустот,
     в углу протяжно и овально
     крыла круглился поворот.
     Мне кажется, мой ангел плакал,
     прикрыв глаза свои рукой,
     над близости условным знаком,
     и надо мной, и над тобой.

     -- Я  думаю, Маша, это очень, очень хорошие стихи. -- Алик был искренне
восхищен, в отличие от  тех случаев, когда выражение одобрения считал  почти
семейной обязанностью.
     --  Это  правда,  Алик.  То  есть стихи,  да,  это  не  метафора  и  не
воображение. Это действительное присутствие...
     -- Ну, разумеется, Маша, иначе вообще ни о каком творчестве и речи быть
не  может.  Это  метафизическое  пространство...  -- начал он,  но  она  его
перебила:
     -- Ах  нет! Он приходит ко  мне,  как  ты... Он  научил меня  летать  и
многому  другому, что нельзя  пересказать,  нельзя выразить словами. Ну вот,
послушай:

     Взгляни, как чайке труден лЕт, --
     ее несовершенны крылья,
     как напряженно шею гнет,
     как унизительны усилья
     себя в волну не уронить,
     срывая с пены крохи пищи...
     Но как вместить, что каждый нищий
     получит очи, и чело, и оперенное крыло
     взамен лохмотьев и медяшек
     и в горнем воздухе запляшет
     без репетиций, набело...

     Такое простенькое стихотворение, и как будто из  него и не следует, что
я  летала, что я  действительно там была, где  полет  естествен, как...  как
все...
     -- Ты хочешь сказать, галлюцинации, -- встревожился Алик.
     --  Ах  нет,  какие галлюцинации! Как ты,  как  стол...  реальность. Но
немного иная. Объяснить не берусь. Я  как Пуська, -- она погладила кошку, --
все знаю, все понимаю,  но сказать не могу.  Только  она  не  страдает,  а я
страдаю.
     -- Маша,  но я должен тебе сказать, что  у тебя все получается. Отлично
получается. -- Он говорил мягко и спокойно, но был в крайнем замешательстве:
шизофрения, маниакально-депрессивный психоз?
     "Завтра   позвоню   Летневскому,   пусть    разберется".    Летневский,
врач-психиатр,  был  приятелем  его  однокурсника,  а в  те  времена  еще не
распалось  цеховое  содружество  врачей,  наследие  лучших  времен и  лучших
традиций...
     А Маша все читала, уже не могла остановиться:

     Когда меня переведет
     мой переводчик шестикрылый
     и облекутся полной силой
     мои случайные слова,
     скажу я: отпускаешь ныне
     меня, в цвету моей гордыни,
     в одежде радужной грехов,
     в небесный дом, под отчий кров.

     ...Бутонов Машу все не отпускал. Трижды ездила к нему в Расторгуево,  и
каждая  встреча была прощальной, последней.  Казалось, что  взятая нота была
так  высока,  что  выше уже не подняться -- сорвется голос,  все сорвется...
Только теперь,  когда каждая  встреча была как последняя, Бутонов  признался
себе, что Маша настолько затмила свой прообраз, полузабытую Розку, что он не
мог даже вспомнить лица  исчезнувшей наездницы, и уже  не Маша казалась  ему
подобием  Розки,  а,   наоборот,   та  мелькнувшая  любовь  была   обещанием
теперешней, и неминуемый отъезд усиливал страсти.
     Тех   двух-трех    женщин,   которые   одновременно   и   необязательно
присутствовали  в его жизни,  он забросил.  Одна,  даже несколько  нужная по
делу,  секретарша  из  Спорткомитета,  дала  ему  понять,  что  обижена  его
пренебрежением, вторая,  клиентка, молодая  балерина, для которой  он  делал
исключение,  поскольку массажный  стол  считал рабочей  поверхностью,  а  не
станком  для  удовольствий,  отпала сама  собой, переехав  в  Ригу. Нику  он
действительно  не видел  с декабря, перезванивались  несколько раз, выражали
вежливое желание встретиться, но оба и шагу не делали.
     У  Бутонова  назревал  очередной  профессиональный  кризис. Ему надоела
спортивная медицина, однообразные травмы, с которыми он постоянно имел дело,
и жестокие интриги, связанные  с  выездами за  рубеж.  Подоспело  интересное
предложение:  при Четвертом управлении организовывали реабилитационный центр
и  Бутонов  был одним  из претендентов на  заведование.  Это  сулило  разные
интересные   возможности.  Жена  Оля,  достигшая  к  тридцати   пяти   годам
профессионального  потолка,  как  это  бывает  у  математиков,  подталкивала
Валерия: новое дело, современное оборудование,  нельзя же всю жизнь по одним
и тем же точкам пальцами  двигать...  Иванов, высохший и желтый,  все  более
походивший с годами на буддийского монаха, предостерегал: не по  твоему уму,
не  по твоему характеру...  В этом замечании присутствовало  одновременно  и
уважительное признание, и тонкое пренебрежение.
     Бутонов,  высоко  ценивший  Нику,  особенно  после  ее  столь  удачного
вмешательства  в  ремонт,  решил  с  ней  посоветоваться.  Встретил ее возле
театра,  пошли в  паршивенький  ресторанишко  на Таганской  площади, удобный
своим расположением, на перекрещении их маршрутов.  Выглядела  Ника отлично,
хотя все в ней  было немного чересчур:  длинная шуба, короткая юбка, большие
кольца  и  пушистая грива. Просто и весело болтали  о том  о  сем, смеялись.
Бутонов   рассказал  ей   о  своей  проблеме,  она  неожиданно  подобралась,
нахмурилась, сказала резко:
     --  Валера,  знаешь,  в  нашей  семье  есть  одна  хорошая традиция  --
держаться  подальше  от  властей.  У  меня  был  один  близкий  родственник,
еврей-дантист, у него была  чудесная  шутка:  душой  я  так  люблю советскую
власть, а вот тело мое ее не принимает. А ты на этой работе будешь все время
это  тело тискать...  -- Ника  выругалась  предпоследними  словами, легко  и
высокохудожественно.
     У  Бутонова на сердце  сразу полегчало, своим веселым матом Ника решила
его вопрос, Четвертое управление он отменил. О чем он и сообщил ей тут же, с
благодарностью.  Их  дружеское расположение достигло  такого  градуса,  что,
покончив с шашлыками,  они  сели  в бежевый  "Москвич" и Бутонов, не задавая
лишних  вопросов,  развернулся  на   Таганской  площади   и  взял  курс   на
Расторгуево.
     ...Маша   маялась  самым  нестерпимым   видом  бессонницы,  когда   все
снотворные  уже приняты и спят руки, ноги, спина, спит все, кроме небольшого
очага  в  голове, который посылает один и  тот же сигнал: не могу уснуть, не
могу  уснуть, не  могу  уснуть... Она выскользнула из постели, где, подтянув
колени к подбородку, спал Алик Большой, такой маленький в этой детской позе,
пошла на  кухню,  выкурила  сигарету,  подставила  руки под  холодную  воду,
умылась  и  прилегла в кухне  на кушетке.  Закрыла  глаза, и опять: не  могу
уснуть, не могу уснуть...
     Он стоял в  дверном проеме, всегдашний ангел, в темно-красном, мрачном,
лицо его было неясным, как будто в маске,  но  глаза сияли, как из прорезей,
густым синим. Маша отметила,  что  проем  был  ложным: настоящая дверь  была
правее. Он протянул к ней руки, положил ей на уши, даже прижал немного.
     "Сейчас научит ясновиденью", -- догадалась она и поняла, что надо снять
халат. Осталась в длинной ночной  рубашке.  Он  оказался позади нее и  зажал
руками  уши и глаза, а пальцами стал  водить поперек лба,  доходя  до  самой
переносицы. Тонкие цветовые волны приплывали  и уплывали, радуга, растянутая
на множество оттенков. Он ждал, что она остановит его, и она сказала:
     -- Хватит.
     Пальцы замерли. В полосе бледно-желтого, с неприятным зеленым оттенком,
цвета она увидела двоих -- мужчину  и женщину. Очень молодых и стройных. Они
приближались,  как в бинокле, до тех пор, пока она не  узнала их -- это были
родители.  Они  держались  за  руки, были заняты друг  другом, на маме  было
голубое  в синюю  полоску знакомое  платье.  И лет ей было меньше, чем самой
Маше. Жаль, что они ее не видели.
     "Этого нельзя",  -- поняла Маша и закрыла глаза. Он  снова стал гладить
ее поперек лба и  нажал на какую-то точку. "Бутоновская наука, точечная", --
подумала   Маша.   Она  остановила  полосу  желтого  цвета  --   и   увидела
расторгуевский дом,  закрытую  калитку, возле  калитки  себя.  И  машина  за
воротами, и маленький свет в бабкиной половине. Она прошла через калитку, не
открывая ее, подошла  к светящемуся окну, а вернее, окно приблизилось к ней,
и, легко поднявшись в воздух, пролетела внутрь, сделав легкий нырок.
     Они ее  не  увидели, хотя  она была совсем рядом. Длинной  запрокинутой
Никиной  шеи она  могла  бы  коснуться рукой. Ника улыбалась, даже, пожалуй,
смеялась,  но  звук  был  выключен.  Маша  провела  пальцем  по  бутоновской
лоснистой груди,  он не заметил. Но губа его  дрогнула,  поплыла, и передние
зубы, из которых один был поставлен чуть-чуть вкривь, открылись...
     --  ...Развернись,  пожалуйста,  и давай  обратно,--  тихо сказала Ника
Бутонову, разглядев за окнами Рязанское шоссе.
     --  Ты так  думаешь?  -- слегка удивился Бутонов, но  спорить не  стал,
включил поворотник, развернулся.
     Остановился он на Усачевке.  Они сердечно простились,  с хорошим  живым
поцелуем,  и  Бутонов нисколько не обиделся --  нет так нет.  В таких  делах
никто никому  не должен. Был непоздний  вечер, шел редкий снег, Катя с Лизой
ждали мать и спать не ложились.
     "Бог  с  ним,  с Расторгуевом",--  подумала Ника и  легко  взбежала  по
лестнице на третий этаж.
     ...Маша стояла в коридоре между кухней и комнатой на ледяном сквозняке,
и вдруг ей  открылось -- как молнией озарило, -- что она уже стояла однажды,
точно  так, в  рубашке,  в этом самом леденящем  потоке... дверь позади  нее
сейчас отворится, и что-то ужасное за дверью... Она провела пальцами поперек
лба, до переносицы, потерла середину лба: подожди, остановись...
     Но ужас за дверью нарастал, она заставила  себя оглянуться -- фальшивая
дверь тихо двинулась...
     Маша вбежала в комнату, толкнула  балконную  дверь --  она распахнулась
без  скрипа. Холод,  дохнувший  снаружи,  был праздничным  и свежим,  а тот,
леденящий, душный, был за спиной.
     Маша вышла на балкон -- снегопад был мягким, и в нем была тысячеголосая
музыка, как будто каждая снежинка  несла свой отдельный звук,  и эта  минута
тоже  была  ей знакома.  Она  обернулась  -- за  дверью комнаты было  что-то
ужасное, и оно приближалось.
     --  Ах,  знаю,  знаю.  --  Маша  встала  на  картонную  коробку  из-под
телевизора, с нее на длинный цветочный ящик, укрепленный на бортике балкона,
и сделала то внутреннее движение, которое поднимает в воздух...
     Подтянув к животу колени, спал ее муж Алик,  в соседней комнате точно в
такой  же  позе  спал ее  сын. Было  начало весеннего равноденствия, светлый
небесный праздник.

     Телеграмму Медея получила через  сутки. Почтальонша Клава  доставила ее
рано утром. Телеграммы посылали по трем поводам: дня рождения Медеи, приезда
родственников  и смерти. С телеграммой в руке Медея пошла к себе в комнату и
села  в кресло, которое  стояло теперь  на том месте, где прежде  стояла она
сама, -- против икон. Она довольно долго просидела там, шевеля губами, потом
встала,  вымыла чашку  и собралась в  дорогу.  От  осенней  болезни осталась
неприятная тугота в левом колене, но она уже привыкла к ней и двигалась чуть
медленнее,  чем  обыкновенно.  Потом  она  заперла  дом  и  отнесла  ключ  к
Кравчукам. Автобусная остановка  была рядом. Маршрут был тот, которым обычно
ездили ее гости, --  от Поселка  до  Судака,  от  Судака до  симферопольской
автостанции, оттуда до  аэровокзала. Она успела на  последний  рейс и поздно
вечером  позвонила в  дверь  Сандрочкиного дома  в Успенском  переулке,  где
прежде никогда не была.
     Ей  открыла  дверь  сестра.  Они не  виделись  с пятьдесят  второго  --
двадцать пять лет. Кинулись друг другу в объятья, обливаясь  слезами. Лида и
Вера  только что  ушли. Распухшая от слез Ника вышла в прихожую,  повисла на
Медее.
     Иван  Исаевич  пошел ставить  чайник -- он  догадался, что  приехала из
Крыма старшая сестра его жены. Медея сняла с головы по-деревенски  накинутый
пуховый платок,  под  ним  была  черная  головная  повязка,  и Иван  Исаевич
изумился ее иконописному лицу. В сестрах он нашел большое сходство.
     Медея села за стол, обвела глазами незнакомый дом и одобрила его: здесь
было хорошо.
     Машина смерть, великое горе, принесла Александре Георгиевне и нечаянную
радость,  и она сидела за столом рядом с  сестрой и недоумевала,  как  может
один человек  вмещать в себя столь различное. Медея же, сидя по левую от нее
руку,  никак не могла осознать,  почему  это  получилось, что она не  видела
самого дорогого ей человека четверть века, -- и ужасалась этому.  Ни причин,
ни объяснений не было.
     -- Это болезнь, Медея, тяжелая болезнь, и никто ничего не понял. Аликов
друг,  врач-психиатр,  оказывается, смотрел ее неделю  назад.  Сказал,  надо
срочно госпитализировать:  маниакально-депрессивный психоз  в острой  форме.
Прописал лекарство...  Но понимаешь, они ждали разрешения со  дня на день...
Вот так. Но  я-то видела, что она не в порядке. За  руку ее  не держала, как
тогда... Никогда себе этого не прощу... -- приговаривала себя Александра.
     -- Перестань, ради Бога, мама! Вот уж этого на себя не бери. Вот уж это
точно  мое... Медея, Медея, как мне с этим  жить? Поверить невозможно...  --
плакала Ника, но  губы ее, самой природой предназначенные к смеху, как будто
все улыбались.
     Похороны состоялись  не на третий  день, как обыкновенно принято,  а на
пятый.  Делали  экспертизу.  В  судебно-медицинский  морг  где-то  в  районе
Фрунзенской Алик приехал с двумя друзьями и Георгием. Ника была уже там. Она
обернула  стриженую  Машину  головку и шею,  на  которой  был  виден  грубый
прозекторский  шов, куском белого крепдешина и завязала его плоским узлом на
виске,  как это делала Медея. Лицо  Маши было нетронутым, бледно-восковым, и
красота его ненарушенной.
     Священник на  Преображенке, к которому Маша  ездила  изредка  последние
годы, очень о ней горевал, но отпевать отказался. Самоубийца.
     Медея попросила проводить  ее в греческую  церковь.  Самой греческой из
московских  церквей  было  Антиохийское  подворье.  Там,   в  храме   Федора
Стратилата, она спросила настоятеля, но  служащая женщина учинила ей допрос,
и пока она, поджав губы и опустив  глаза, объясняла  ей, что  она понтийская
гречанка и много лет не  была в греческой церкви, подошел старик-иеромонах и
сказал по-гречески:
     -- Гречанку вижу издалека... Как зовут?
     -- Медея Синопли.
     -- Синопли... Брат твой монах? -- быстро спросил он.
     -- Один мой брат ушел в монастырь в двадцатых годах, в Болгарии. Ничего
о нем не знаю.
     -- Агафон?
     -- Афанасий...
     -- Велик Господь! -- воскликнул иеромонах. -- Он старец на Афоне.
     -- Слава Тебе, Господи, -- поклонилась Медея.
     Они понимали друг друга не без затруднений. Старик оказался не  греком,
а  сирийцем.  Греческий  язык его  и  Медеин резко  различались. Более  часу
разговаривали они,  сидя на лавке возле  свечного ящика. Он  велел привозить
девочку и обещал сам совершить отпевание...
     Когда автобус с гробом  подъехал к церкви,  уже собралась толпа.  Семья
Синопли была представлена  всеми своими ветвями  -- ташкентской, тбилисской,
вильнюсской,  сибирской...  К   разномастному   церковному  золоту  окладов,
подсвечников,  облачений  примешивалась  и  многоцветная  медь  синоплинских
голов.
     Между   Медеей  и   Александрой   стоял   Иван  Исаевич,   широкий,   с
мучнисто-розовым  лицом  и асимметричной морщиной вкось  лба. Старые  сестры
стояли  перед гробом, украшенным белыми и  лиловыми гиацинтами, и единодушно
думали одно и  то же: мне бы  здесь лежать, среди  красивых  цветов, Никиной
рукой уложенных, а не бедной Маше...
     За  свою долгую жизнь  они  к  смерти  притерпелись,  сроднились с ней:
научились встречать ее  в доме, занавешивая зеркала, тихо и строго жить двое
суток при мертвом  теле, под бормотанье утешительных  псалмов,  под световой
лепет свечей... знали о мирной  кончине, безболезненной и непостыдной, знали
и  о  разбойничьем,  беззаконном вторжении  смерти,  когда  погибали молодые
люди...  Но самоубийство было невыносимо . Невозможно было смириться  с  той
умелькнувшей минутой, когда совершенно живая девочка самочинно выпорхнула  в
низко-гудящий водоворот медлительных сырых снежинок -- прочь из жизни...
     Ко  гробу вышел  иеромонах,  и певчие  запели  слова, лучшие  из  всех,
сложенные в часы земного расставания... разлучения...
     Служба была по-гречески,  никто ничего не понимал, даже Медея различала
только  отдельные  слова.  Но  все ясно  чувствовали,  что в этом горьком  и
непонятном пении содержится  смысл больший, чем  может  вместить  даже самый
мудрый из людей.
     Кто  плакал,  плакал  молча.   Гвидас-громила  нервно   провел  кожаной
перчаткой под глазом. Дебора Львовна, свекровь, попробовала было заплакать в
голос, но Алик кивнул своим врачам, и они вывели ее из церкви.
     Похоронили Машу на Немецком кладбище,  в могилу  к  родителям, а  потом
поехали в  Успенский -- Александра Георгиевна настояла устроить поминки там.
Народу   было   много,   за  стол  усадили  только   стариков   да  приезжих
родственников. Молодежь вся была на ногах, с рюмками и бутылками в руках.
     Маленький Алик улучил момент и спросил у отца шепотом:
     -- Пап, как ты думаешь, она умерла навсегда?
     -- Скоро  все  изменится и все  будет  очень  хорошо, --  педагогически
скривил ему отец.
     Алик Маленький посмотрел на него длинным и холодным взглядом:
     -- А я в Бога не верю...
     Утром того дня пришло разрешение на  выезд. На сборы было дано двадцать
дней, даже много. Проводы в памяти друзей слились  с поминками, хотя проводы
Алик устраивал  в  Черемушках.  Дебора  Львовна осталась  с сестрой,  и Алик
уезжал   с   сыном  и  клетчатым   болгарским  чемоданом  среднего  размера.
Таможенники отобрали  у  него  один  листочек  бумаги  --  последнее  Машино
стихотворение, написанное незадолго до самоубийства. Разумеется, он знал его
наизусть:
     Исследованье тянет знатока
     уйти с головкой в сладкие глубины
     законов славной школы голубиной
     иль в винные реестры кабака,

     но опытом тончайшим, как струна,
     незримые оттенки испытуя,
     сам станет голубем или глотком вина,
     всем тем, чего его душа взыскует,

     и, воплощаясь в помыслы свои,
     беспутнейшие в человечьей стае,
     мы головы смиренные склоним
     пред тем, кто в легкой вечности истает...

• Читать дальше!!!

Наверх!

www.makvlad.narod.ru Copyright 2003-2004
При копировании материала с сайта ссылка на автора ОБЯЗАТЕЛЬНА